2 послание Коринфянам | 3 глава

БЕСЕДА 6

Неужели нам снова знакомиться с вами? Неужели нужны для нас, как для некоторых, одобрительные письма к вам или от вас? (2 Кор. 3:1).

В чем состоит жизнь души. — Великое зло — говорить срамное и постыдное.

1. Так как некоторые могли сказать, что (апостол) сам себя выхваляет, то в предупреждение такого обвинения он и говорит так. Хотя он и раньше несколько раз исправлял такую мысль, когда говорил: «И кто способен к сему?», и: «проповедуем искренно, как от Бога» (от чистоты глаголем) (2 Кор. 2:16, 17), тем не менее он не удовлетворяется; таков его обычай, чтобы как можно дальше отстранять от себя ту мысль, будто он сам о себе говорит что‑нибудь великое. Он избегает этого с величайшим старанием и заботливостью. А ты, со своей стороны, заметь и здесь великую мудрость (апостола). В самом деле, обстоятельства, казавшиеся сами по себе неприятными — я разумею его бедствия — он так возвысил и представил в таком блеске и свете, что из его описания могло родиться подобное подозрение. То же делает он и далее (в послании). Перечислив бесчисленные бедствия, огорчения, тесные обстоятельства, крайнюю нужду и тому подобное, он присовокупил: «Не снова представляем себя вам, но даем вам повод хвалиться нами» (не себе хвалим, но вину даем вам похваления) (5:12). Но там он говорит это гораздо сильнее и с бόльшим негодованием. Здесь слова его: «Неужели нужны для нас, как для некоторых, одобрительные письма к вам или от вас?» (или требуем, якоже нецыи, извещавательных посланий?) выражают любовь, — там, как это было нужно и полезно, — слова его исполнены и особенной силы и негодования: «Не снова, — говорит, — представляем себя вам, но даем вам повод хвалиться нами» (не паки себе хвалим, но вину даем вам похваления); и еще: «Не думаете ли еще, что мы [только] оправдываемся перед вами? (паки ли мните, яко ответ вам творим?) Потому что мы говорим пред Богом, во Христе (пред Богом во Христе глаголем) … Я опасаюсь, чтобы мне, по пришествии моем, не найти вас такими, какими не желаю, также чтобы и вам не найти меня таким, каким не желаете» (Боюся же, еда како пришед, не яцех же хощу, обрящу вас, и аз обрящуся вам, якова же не хощете) (12:19, 20). Чтобы не подвергнуться укоризне в лести и домогательстве от них похвалы, говорит им: «я опасаюсь, чтобы мне, по пришествии моем, не найти вас такими, какими не желаю, также чтобы и вам не найти меня таким, каким не желаете». Но все это говорит он с большою укоризною; вначале же говорит не так, но гораздо снисходительнее. Что же значат слова его? Выше говорил он об искушениях, опасностях и о том, что Бог во Христе повсюду творит его победителем, и вся вселенная знает о победах его. Сказав, таким образом, о себе нечто великое, он и предлагает себе этот вопрос: «Неужели нам снова знакомиться с вами?» (зачинаем ли паки нас самех извещавати вам?) Слова его имеют такой смысл: может быть кто‑нибудь скажет нам: «Что это значит, Павел? Для чего ты так говоришь о самом себе, для чего превозносишь себя?» — в предупреждение подобного возражения он и говорит: «нет, мы не хотим хвалиться и превозносить себя пред вами; мы столько далеки от того, чтобы просить одобрительных о себе к вам писем, что вы сами служите для нас вместо письма»: «Вы, — говорит, — наше письмо» (послание бо наше вы есте) (ст. 2). Что же значит: «Вы — наше письмо»? «Если нужно будет нам рекомендовать себя пред другими — мы вас выставим на середину вместо одобрительного письма». То же говорил он и в первом послании: «печать моего апостольства — вы в Господе» (печать бо моего апостольства вы есте) (1 Кор. 9:2). Но здесь он сказал не просто, а с некоторою иронией, чтобы придать своей речи более силы: «Неужели нужны для нас, — говорит, — одобрительные письма к вам или от вас?» (или требуем извещавательных посланий?) И имея в виду лжеапостолов, присовокупил: «как для некоторых, одобрительные письма к вам или от вас, к другим». Потом, так как сказанное было тяжко для слуха, то далее он смягчает слова свои, говоря: «Вы — наше письмо, написанное в сердцах наших, узнаваемое и читаемое всеми человеками; вы показываете собою, что вы — письмо Христово» (послание наше вы есте, написанное в сердцах наших, знаемое от всех: являеми, яко есте послание Христово) (ст. 2). Здесь он не только выражает свою любовь к ним, но и свидетельствует о их добродетельной жизни, т. е., что они своими добродетелями могут доказать пред всеми достоинство своего учителя. Таков смысл слов: «Вы — наше письмо». Что сделали бы ваши письма, в которых стали бы вы одобрять и прославлять нас, то самое вы исполняете своею жизнью по вере, которую все видят и слышат. Добродетели учеников служат наилучшим украшением для их наставника, и одобряют его лучше всякого письма. «Написанное в сердцах наших», т. е., которое всем известно, потому что мы везде носим вас с собою и содержим в сердце нашем. Как бы так он говорил: «Вы служите нам одобрением пред другими, и мы всегда имеем вас в сердце своем, и перед всеми возвещаем о ваших добродетелях. А потому не только мы не имеем нужды в одобрительных от вас письмах к другим, потому что вы служите одобрением нашим, но и для вас самих мы не имеем нужды в свидетельстве других, потому что мы сильно любим вас. Одобрительные письма нужны к незнакомым, а вы находитесь в сердцах наших». И не просто сказал: «находитесь», но — «написаны», т. е. так, что не можете изгладиться из сердец наших. Как читая послания наши, так и уверяясь из сердец наших, все знают любовь нашу, которую имеем к вам.

2. Итак, если письма употребляются для того, чтобы показать, что такой‑то мне друг и пользуется моею доверенностью, то все это для нас заменяет ваша любовь. А потому, к вам ли мы идем — не имеем нужды брать одобрение от других, так как это вполне заменяет ваша любовь к нам, или к другим — опять не имеем нужды брать и от вас одобрительных писем, потому что вместо них для нас и здесь довольно той же любви. Мы носим послание в сердцах наших. Потом, возводя их к высшему разумению, называет их посланием Христовым, говоря: «вы показываете собою, что вы — письмо Христово» (являеми, яко есте послание Христово) (ст. 5). И сказав это, он извлекает отсюда повод говорить о законе; и опять называет их посланием своим, но в другом смысле. Выше он называл их посланием потому, что они служат для него одобрением; а здесь называет их посланием Христовым, как имеющих в себе написанным закон Божий. «Что Бог благоволил открыть всем и вам, все это, — говорит, — написано в сердцах ваших; а мы приготовили вас к принятию этих письмен. Как Моисей обделал камни и скрижали, так и мы приготовили души ваши. Потому и говорит: «через служение наше» (служеное нами). Но скажут, что и те, и другие скрижали равны, потому что и те написаны Богом, и эти Духом (Божиим). Где же между ними различие? «Написанное, — говорит, — не чернилами, но Духом Бога живаго, не на скрижалях каменных, но на плотяных скрижалях сердца» (Написано не чернилом, но Духом Бога жива; не на скрижалях каменных, но на скрижалех сердца плотяных), а каково различие между Духом и чернилами и скрижалями каменными и плотяными, таково же различие между теми и другими письменами: тем же различаются и послужившие (письменам новозаветным) от послужившего (ветхозаветным). Но чтобы не подумали, что он сказал о себе слишком много, он тотчас и поясняет себя, говоря: «Такую уверенность мы имеем в Боге через Христа» (надеяние же таково имамы Христом к Богу). И таким образом опять все приписывает Богу, и виновником всего называет Христа. «Не потому, чтобы мы сами способны были помыслить что от себя, как бы от себя» (Не яко довольни есмы от себе помыслити что, яко от себе) (ст. 5). Смотри, вот и еще он умеряет речь свою. И это оттого, что он владел добродетелью смирения в высшей степени. И потому, как скоро говорил что‑нибудь великое о себе, тотчас старался опять всеми способами смягчить сказанное. Это делает он и здесь, когда говорит: «не потому, чтобы мы сами способны были помыслить что от себя, как бы от себя». То есть, я не сказал: «Такую уверенность мы имеем, по которой одно усвояем себе, а другое Богу; напротив, такую, по которой все возлагаем на Бога и Ему вменяем, потому что способность наша от Бога. Он дал нам способность быть служителями Нового Завета» (довольство наше от Бога, иже и удоволи нас служители быти нову завету) (ст. 6). Что значит — «удоволи»? То, что Бог сделал нас способными к такому служению. Не малое дело — сообщить вселенной такие скрижали и письмена, которые гораздо важнее первых. Потому и присовокупил: «не буквы, но духа» (не письмене, но Духу). Вот еще новое различие (ветхих и новых скрижалей). Какое же? Разве ветхий закон не был духовен? Как же говорит (тот же апостол): «мы знаем, что закон духовен» (вемы, яко закон духовен есть) (Рим. 7:14)? Он был духовен, но не подавал Духа, потому что Моисей принес не Дух, а письмена, а мы уверены, что подаем Духа. Показывая это яснее, далее и говорит: «буква убивает, а дух животворит» (писмя убивает, а Дух животворит). И говорит это не без цели, но для того, чтобы обличить тех, которые тщеславились исполнением иудейских обрядов. «Буквой» (письменем) он называет здесь закон, угрожающий наказанием согрешающим, а духом — благодать, через таинство крещения животворящую умерщвленных грехами. Показав, таким образом, различие тех и других скрижалей из самого их существа, он не останавливается на этом; но продолжает далее раскрывать это различие и притом с такой стороны, с которой сильнее может увлечь слушателя — т. е., со стороны животворности и легкости (последних). «Новый завет, — говорит он, — и не труден, и дарует большую благодать». Если он, рассуждая о Христе, выставляет особенно то, что более принадлежит Его человеколюбию, нежели достоинству, или что принадлежит и тому и другому вместе, то тем более он должен так говорить, рассуждая о Его завете. Итак, что значат слова: «буква убивает»? Прежде он сказал, что один завет написан на скрижалях каменных, а другой — на сердцах плотяных. Но ему показалось, что такое различие еще не велико, а потому присовокупил, что прежний завет написан был буквами и чернилами, а новый — Духом. Но так как и это различие еще не вполне могло возбудить его слушателей, то он указывает, наконец, нечто такое, что могло окрылить их, — именно то, что «буква убивает, а дух животворит».

3. Что же это значит? По (ветхому) закону грешник подвергается наказанию; а здесь (по новому) грешник прибегает к крещению и становится праведным, сделавшись же праведным, он оживает, освобождается от смерти греха. Закон, если поймает убийцу, то осуждает его на смерть, а если благодать настигнет убийцу, то освящает и оживляет его. Но что я говорю об убийце? Закон и того схватил и побил камнями, который собирал дрова в субботу (Числ.  15:32‑36). Вот что значит: «буква убивает»! Напротив, благодать ловит бесчисленных человекоубийц и разбойников, и, омывая их водами крещения, разрешает от прежних зол. Вот что значит: «Дух животворит»! Закон кого поймает, того из живого делает мертвым; а благодать соделывает живым преступника из мертвого. «Придите ко Мне, — говорит она, — все труждающиеся и обремененные, и Я, — не говорит — «накажу вас», но — успокою вас» (Приидите ко Мне вси труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы) (Мф. 11:28). В крещении погребаются грехи, заглаживаются прежние неправды, человек оживает, и всякая благодать напечатлевается в его сердце, как на скрижали. Итак, помысли, сколь велико преимущество Духа, когда и скрижали Его превосходнее первых, когда Он показывает и нечто высшее даже самого воскресения. В самом деле, та смерть, от которой Он освобождает, гораздо опаснее первой смерти, и настолько опаснее, насколько душа превосходнее тела, и естественная жизнь держится тою жизнью, которую дает Дух. Если же Он может даровать эту высшую жизнь, то тем более может дать низшую; эту последнюю давали и пророки, а той никогда, — потому что никто не может отпускать грехов, кроме одного Бога (Лк. 5:21). Но и низшей жизни пророки не могли бы сообщать без того же Духа. И не только то удивительно, что Дух животворит, но и то еще, что Он даровал и другим силу животворить. «Примите Духа Святаго» (Приимите Дух Свят), — говорит (Господь) (Ин. 20:22). Для чего же? Разве без Духа нельзя было? Бог говорит это для того, чтобы показать, что (Дух) имеет высочайшую власть, ту же царскую сущность и ту же силу. Для того и присовокупляет: «Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся» (имже отпустите грехи, отпустятся, и имже держите, держатся) (ст. 23). И вот, так как (Дух Святый) животворил нас, то и сохраним эту жизнь, и не станем опять возвращаться к прежней мертвости. «Христос …, уже не умирает … Ибо, что Он умер, то умер однажды для греха» (Христос ктому уже не умирает. Еже бо умре, греху умре единою) (Рим. 6:9, 10). И не хочет, чтобы мы всегда ожидали спасения только от благодати: иначе мы будем лишены всего; Он хочет, чтобы и с нашей стороны привнесено было что‑нибудь. Позаботимся же привнести что‑нибудь, и соблюдем жизнь души.

А в чем состоит жизнь души, это можешь узнать из жизни тела. Тело мы называем живым тогда, когда оно находится в здоровом состоянии. Когда же оно находится в расслаблении и имеет беспорядочное движение, то хотя оно, по‑видимому, и живет и движется, но такая жизнь бывает хуже всякой смерти. Также если (человек) ничего не говорит здравого, но произносит слова свойственные безумным, и превратно видит предметы, то опять имеющий такое тело гораздо более достоин сожаления, нежели умерший. Так и душа, если не имеет ничего здравого, если, например, смотрит на золото не как на золото, но как на нечто великое и важное, если ни мало не помышляет о будущем, но пресмыкается долу и делает то, чего не надлежало бы ей делать, — такая душа хотя бы и казалась живою, она умерла. Из чего мы познаем, что имеем душу? Не из действий ли, свойственных душе? Но если она не делает того, что ей свойственно, то не умерла ли она? Если, напр., она не заботится о добродетели, но похищает чужое и беззаконничает, то почему я могу сказать, что ты имеешь душу? Потому ли, что ты ходишь? Но это свойственно и неразумным животным. Потому ли, что ешь и пьешь? Но и звери едят и пьют. Потому ли, что ты стоишь в прямом положении и на двух ногах? Но из этого я более вижу, что ты зверь в человеческом образе. В самом деле, когда ты по всему прочему сходен с зверем, и отличаешься от него только прямым положением, то этим ты только еще более возмущаешь и поражаешь меня, и я, смотря на тебя, скорее сочту тебя за чудовище. Если бы я увидел зверя, говорящего человеческим языком, то не сказал бы по одному этому, что он человек, но почел бы его по этому самому более странным пред другими зверями. Итак, откуда же могу я узнать, что ты имеешь душу человеческую? Когда ты лягаешься как осел, когда злопамятен как верблюд, когда кусаешься как медведь, когда хищен как волк, когда крадешь как лисица, когда коварен как змей, когда бесстыден как пес — как я могу узнать, что ты имеешь человеческую душу? Хотите, я покажу вам душу мертвую и живую? Обратимся опять к древним мужам, и, если угодно, представим того богатого, который жил во дни Лазаря, чтобы узнать нам, в чем состоит смерть души. Что этот богач имел душу мертвую, это видно из дел его. Он не сделал ничего, что показывало бы в нем разумную душу; а только ел, пил и веселился.

4. Есть и ныне такие же немилосердные и жестокие люди. И они, подобно этому богачу, имеют мертвую душу — потому что они убили в себе всю ту теплоту, какая происходит от любви к ближним, и душа их мертвее бездушного тела. Но не таков был нищий: он просиял, как взошедший на самый верх любомудрия. Борясь непрестанно с голодом, и не имея даже самой необходимой пищи, он не произнес на Бога ни одного хульного слова, но все переносил великодушно. А это немаловажное дело души, и даже самое сильное доказательство ее крепости и здравия. Когда же не видно в душе таких добродетелей — явный признак, что они пропали от ее мертвости. Не должны ли мы, скажи мне, называть мертвою ту душу, которая, когда нападает на нее диавол, бьет ее, терзает, грызет, топчет, всего этого не чувствует, спит, как мертвая, и не скорбит о расхищении своего достояния: диавол терзает ее, а она остается неподвижною, подобно бездыханному телу, и не чувствует этого. Когда в душе нет страха Божия и попечения о своем спасении, то она необходимо делается таковою, и еще хуже всякого трупа. Душа не превращается подобно телу в гнилую жидкость, в грязь и в прах, но, что еще отвратительнее, в пьянство, в злобу, любостяжание, в гнусную любовь, в преступные пожелания. Если же ты еще яснее хочешь видеть гнусность порочной души, то очисти душу твою, и тогда ясно увидишь, как отвратительна (душа) оскверненная и нечистая. Теперь ты увидеть этого не можешь потому, что, когда мы остаемся с привычкой к нечистоте, тогда не чувствуем ее; но когда станем питаться духовными глаголами, тогда поймем, как велико это зло — нечистота душевная, хотя для многих это и кажется безразличным. Я не буду говорить теперь о геене; но, если угодно, посмотрим на порочного человека еще здесь — на земле, и притом не на того, который гнусно делает, но который только говорит гнусное — как он смешен, сколько он обижает прежде всего самого себя, и как он, подобно изблевывающему из уст тину, делает себя отвратительным. Если же струя так отвратительна, то подумай, как отвратителен должен быть источник этой тины: «Ибо от избытка сердца говорят уста» (Мф. 12:34). Но я не об этом только скорблю, а еще больше о том, что некоторым это даже не кажется и постыдным. Отсюда‑то и умножается всякое зло, т. е., когда мы грешим, и между тем думаем, что не грешим.

Итак, хочешь ли знать, сколь великое зло — говорить срамное и постыдное? Всмотрись, как краснеют от твоего бесстыдства те, которые тебя слушают. В самом деле, что может быть хуже и презреннее человека, бесстыдно срамословящего? Такие включают себя в разряд скоморохов и распутных женщин. Вернее же сказать, и распутные женщины имеют больше стыда, чем вы. Как же можешь научить целомудрию жену, когда бесстыдными глазами возбуждаешь ее идти в распутство? Лучше извергать гнилость изо рта, нежели сквернословие. Если у тебя дурно пахнет изо рта, то ты не прикасаешься к общей трапезе; но когда в душе твоей такой смрад, скажи мне, как ты дерзаешь приступать к тайнам Господним? Если бы кто, взяв нечистый сосуд, положил его на твоей трапезе, такого ты, избив палками, прогнал бы; скажи теперь, ужели ты не думаешь прогневать Бога, когда на трапезу Его (а уста наши и есть трапеза Божия, когда мы приобщаемся таинства евхаристии) приносишь слова гнуснейшие всякого нечистого сосуда? Да и как может быть иначе? Ничто так не прогневляет Его, Святейшего и Чистейшего, как такие слова; ничто не делает людей столь наглыми и бесстыдными, как когда они говорят и слушают подобные слова; ничто так легко не расстраивает нервы целомудрия, как возгорающийся от таких слов пламень. Бог вложил в уста твои благовоние, а ты влагаешь в них слова, зловоннее всякого трупа, убиваешь самую душу и соделываешь ее нечувствительною. В самом деле, когда ты поносишь кого‑нибудь, это голос не души, но твоего гнева; когда срамословишь, то не она так говорит, но твое безрассудство; когда злословишь — это говорит ненависть; когда обманываешь — это дело любостяжания: все это не душе принадлежит, но страстям и болезням души. Подобно тому, как тление не принадлежит собственно телу, но смерти и страстям, живущим в теле, так и эти пороки принадлежат прившедшим в душу страстям. Если хочешь слышать голос души живой, то послушай, что говорит Павел: «Имея пропитание и одежду, будем довольны тем. Великое приобретение — быть благочестивым и довольным» (Имеюще пищу и одеяние, сими довольни будем. Есть же снискание велие благочестие) (1 Тим. 6:8, 6). Также: «для меня мир распят, и я для мира» (мне мир распяся, и аз миру) (Гал. 6:14). Послушай, что говорит и Петр: «серебра и золота нет у меня; а что имею, то даю тебе» (сребра и злата несть у мене: но еже имам, сие ти даю) (Деян. 3:6). Послушай Иова, который благодарит Бога, и говорит: «Господь дал, Господь и взял» (Господь даде, Господь отъят) (Иов. 1:21). Вот слова души живой, которая выражает в них ей принадлежащие силу и действие. Подобным образом и Иаков говорил: «и даст мне хлеб есть и одежду одеться» (аще даст ми Господь хлеб ясти, и ризы облещися) (Быт. 28:20); так же говорил Иосиф: «как же сделаю я сие великое зло и согрешу пред Богом?» (како сотворю глагол злый сей, и согрешу пред Богом?) (Быт. 39:9). Но не так говорила та пьяная и неистовая жена, когда сказала: «ложись со мной» (ляги со мною) (Быт. 39:12). Итак, узнав все это, поревнуем душе живой и будем убегать души мертвой, чтобы таким образом получить нам жизнь будущую, которой да сподобимся все мы, благодатью и человеколюбием (Господа нашего Иисуса Христа, которому слава во веки веков. Аминь).

БЕСЕДА 7

Если же служение смертоносным буквам, начертанное на камнях, было так славно, что сыны Израилевы не могли смотреть на лице Моисеево по причине славы лица его преходящей, то не гораздо ли более должно быть славно служение духа? (2 Кор. 3:7, 8).

Каким образом закон причиняет смерть. — Закон окончился со Христом. — Дух Святый по достоинству равен Отцу. — Настоящая жизнь подобна буре. — Способ искоренения похоти.

1. (Апостол) сказал, что Моисеевы скрижали были каменные и начертаны буквами, а (новозаветные скрижали, т. е.) сердца апостолов плотяные и написаны Духом; сказал также, что «буква убивает, а Дух животворит». Оставалось, наконец, присоединить к этому сравнению еще нечто немаловажное, именно о славе лица Моисеева, каковой славы никто не видел в новом завете телесными очами. Потому первая и казалась великою славою, так как поражала чувства и созерцаема была телесными очами, хотя вместе была и недоступна. А слава Нового Завета есть духовна. Но постижение этого превосходства последней недоступно было для немощных; потому та (ветхозаветная) слава более восхищала и привлекала их к себе. И так как он допустил уже такое сравнение, то старается показать и превосходство (новозаветной славы). Но так как это было очень трудно по причине немощи слушателей, то смотри, что он делает и какой способ употребляет для достижения своей цели: сперва он показывает это различие и превосходство чрез умозаключения, которые извлекает из вышесказанного. Если то (ветхозаветное) служение, говорит, было служение смерти, а это (новозаветное) есть служение жизни, то несомненно, что и слава последнего служения больше славы первого. Так как он не мог представить ее (новозаветной славы) очам телесным, то превосходство ее и показал чрез умозаключение, говоря: «Если же служение смертоносным буквам, начертанное на камнях, было так славно … то не гораздо ли более должно быть славно служение духа?» (аще ли же служение смерти бысть во славу: како не множае паче служение Духа будет в славе), разумея под служением смерти закон. И смотри, какую великую осторожность наблюдает он в сравнении, чтобы не подать какого‑нибудь повода еретикам. Он не сказал: (закон) виновник смерти, но: «служение смерти», так как закон служит к смерти, а не породил смерти. Виновник смерти был грех; а закон подверг осуждению за грех, и только обнаружил грех, а не произвел его; он яснее открыл зло, и только наказывал за зло, а не побуждал к злу; и служил не для того, чтобы производить грех или смерть, но чтобы наказывать того, кто грешит. А таким образом он был вместе и истребителем греха.

В самом деле, когда он показывал грех столь страшным, то, очевидно, этим заставлял и убегать его. Как тот, кто берет в руки меч и умерщвляет осужденного, служит только орудием судьи, произносящего приговор, и хотя он умерщвляет, однако, не есть убийца, равно как и тот, кто произносит приговор и осуждает виновного, но виною смерти есть преступление наказываемого — так и здесь не закон умерщвляет, но грех. Он и умерщвлял и осуждал; закон же, наказывая преступника, отнимал силу у греха, укрощая его страхом наказания. Но (апостол) не удовлетворился одним только этим сравнением, чтобы убедить в превосходстве (Нового Завета), но присовокупил и другое нечто, сказав: «начертанное на камнях» (писмены образовано в каменех). Смотри, как он опять низлагает иудейскую гордость. В самом деле, закон был не что иное, как письмена. А письмена никакой помощи, вроде того как бывает в крещении, не доставляли и не сообщали находящимся под законом; но скрижали и начертания приносили смерть преступающим письмена. Видишь ли, как он исправляет иудейское любопрение, и самыми наименованиями отнимает превосходство у закона, называя его то «камнем», то «буквами», то «служением смерти», и еще «образованным» или «начертанным». Этим он показывает или то, что закон привязан к известному только месту, а не так, как дух, который присутствует везде, и во все вдыхает великую силу; или то, что письмена дышат великими угрозами, и такими угрозами, которые не могут быть уничтожены, но всегда остаются как вырезанные на камне. Потом, хотя, по‑видимому, и хвалит древний (закон), но тут же вместе и обличает опять грубость иудеев. Сказав: «начертанное на камнях, было так славно», присовокупил: «что сыны Израилевы не могли смотреть на лице Моисеево», что обличало в них великую слабость и плотяность. И опять говорит, что (иудеи) не могли взирать не ради славы скрижалей, но «по причине славы лица его преходящей». Этими словами он показывает, что не скрижали прославлены были славою, а тот, кто принес скрижали. Он не сказал, что они не могли взирать на скрижали, а говорит: «на лице Моисеево», равно как и не ради славы скрижалей, но: «по причине славы лица его». Но превознесши эту славу, смотри, как он опять унижает ее словом «преходящей». Впрочем, этим словом он не унижает Моисея, а только показывает временность славы его. Он не сказал, что она есть какая‑нибудь нечистая или худая, но сказал только, что она престающая и имеющая конец. «То не гораздо ли более должно быть славно служение духа?» (Како не множае паче служение Духа будет в славе?). Теперь он уже с дерзновением высказывает превосходство Нового Завета, как уже не подлежащее сомнению. И смотри, что он делает — камень противополагает сердцу, а письмена духу. Потом, указав на следствия, которые должны произойти от того и другого (завета), он еще не сказывает, что действительно произошло от того и от другого; но показав следствие буквы (письмени), т. е. смерть и осуждение, умалчивает еще о плодах Духа — жизни и правде, а говорит только о самом Духе, что подало ему случай к большому распространению речи. Новый Завет не только даровал жизнь, но и сообщил Духа, дающего жизнь, что важнее самой жизни. Поэтому он и сказал: «служение Духа». Потом опять возвращается к тому же, говоря: «Ибо если служение осуждения славно» (аще бо служение осуждения слава) (ст. 9).

2. Показывая яснее значение слов: «буква убивает», (апостол) говорит то, что мы именно сказали уже выше, т. е., что закон только открывает грех, а не производит его. «То тем паче изобилует славою служение оправдания» (Множае паче избыточествует служение правды в славе). Те скрижали открывали только грешников, и наказывали их; а это (служение правды) не только не наказывает грешников, но и делает их праведными, потому что крещение дарует это (оправдание). «То прославленное даже не оказывается славным с сей стороны, по причине преимущественной славы» (Ибо не прославися прославленное в части сей, за превосходящую славу) (ст. 10). Сперва он показал, что и это (служение оправдания) в славе, и не только в славе, но и преизбыточествует (славою). Он не сказал уже (как выше): «не гораздо ли более служение Духа будет в славе?»; но — «изобилует славою» (избыточествует в славе), выводя это из вышесказанных умозаключений. Теперь показывает уже, и как велико это превосходство, говоря: «Если я сравню эту (славу) с тою (ветхозаветною), то слава Ветхого Завета не будет даже славою. Однако этим он не вовсе отнимает славу (у Ветхого Завета); но так говорит о нем сравнительно, почему и присоединил: «с сей стороны» (в части сей), т. е. сравнительно. И говоря так, он не охуждает Ветхого Завета, напротив, еще одобряет его, потому что сравниваются обыкновенно вещи, в чем‑нибудь сродные. Далее он приводит еще другое умозаключение, иным образом показывающее превосходство (Нового Завета). Какое же именно? Заимствованное от времени: «Ибо, если преходящее славно, тем более славно пребывающее» (аще бо престающее славою, много паче пребывающее в славе) (ст. 11). То (ветхозаветное служение) прекратилось, а это постоянно пребывает. «Имея такую надежду, мы действуем с великим дерзновением» (Имуще убо таково упование, многим дерзновением действуем) (ст. 12). Так как слушатель, услышав столь много важного о Новом Завете, желал бы и видеть эту славу собственным очами, то смотри, как он обращает его к будущему веку. Для этого он и выставляет на вид надежду, говоря: «Имея такую надежду». «Такую» — какую же? То, что мы удостоились бόльшаго, нежели Моисей, и не только мы — апостолы, но и все верующие. «Действуем с великим дерзновением» (Многим дерзновением действуем). Пред кем, скажи? Пред Богом, или пред учениками? «Пред вами, — говорит, — которым проповедуем мы», т. е.: «мы везде проповедуем с свободою, ничего не скрывая, безо всякого притворства, ничего не опасаясь, но говоря ясно, и не боимся поразить ваши взоры, подобно тому как Моисей поражал взоры иудеев». А что он именно это хотел сказать, увидим далее. Но прежде надобно рассказать самую историю, потому что и сам (апостол) постоянно обращается к ней. Какова же это история? Когда Моисей, получивши в другой раз скрижали, сошел с горы, то некоторая слава, исходящая от лица его, так сияла, что иудеи не могли приблизиться к нему и говорить с ним, доколе он не положил покрывала на лицо свое. Об этом в книге Исхода написано так: «Когда сходил Моисей с горы Синая, и две скрижали откровения были в руке у Моисея при сошествии его с горы, то Моисей не знал, что лице его стало сиять лучами … и боялись подойти к нему. И призвал их Моисей, … и разговаривал Моисей с ними … И когда Моисей перестал разговаривать с ними, то положил на лице свое покрывало. Когда же входил Моисей пред лице Господа, чтобы говорить с Ним, тогда снимал покрывало, доколе не выходил» (Сходящу Моисею с горы, обе скрижали в руку его, и Моисей не ведяше, яко прославися зрак плоти лица его: и убояшася приступити к нему. И воззва их Моисей, и глагола к ним. И егда преста глаголя к ним, возложи на лице свое покров. Егда же вхождаше глаголати пред Господа, снимаше покров, дондеже исхождаше) (Исх. 34:29‑34). Приведя на память эту историю, (апостол) говорит: «а не так, как Моисей, [который] полагал покрывало на лице свое, чтобы сыны Израилевы не взирали на конец преходящего» (и не якоже Моисей полагаше покрывало на лице своем, за еже не мощи взирати сыном Израилевым на конец престающаго) (ст. 13). Эти слова его имеют такой смысл: «Нам не нужно покрывать себя подобно Моисею: вы можете смотреть на ту славу, которою мы окружены, хотя она гораздо более и светлее той (Моисеевой)». Видишь ли преуспеяние (учеников)? В первом послании он сказал: «Я питал вас молоком, а не [твердою] пищею» (млеком вы напоих, не брашном) (3:2); а здесь говорит: «мы действуем с великим дерзновением» (многим дерзновением действуем), и выводит на сцену Моисея, продолжая говорить о нем сравнительно, и таким образом, возводя слушателей к высшему. И во‑первых, он поставляет их выше иудеев, когда говорит, что мы (апостолы) не имеем нужды в покрывале, как Моисей пред народом своим. А потом возводит их и в одно достоинство с (ветхозаветным) законодателем, или даже еще и выше. Послушаем же теперь, что он говорит далее. «Но умы их ослеплены: ибо то же самое покрывало доныне остается неснятым при чтении Ветхого Завета, потому что оно снимается Христом» (Но ослепишася помышления их: даже бо до сего дне тожде покрывало во чтении ветхаго завета пребывает не откровенно, зане о Христе престает) (ст. 14). Смотри, к чему он направляет речь свою. Что тогда однажды произошло с Моисеем, то навсегда осталось на законе его. Впрочем, сказанное относится не к обвинению закона, равно как и не к обвинению Моисея, что он тогда покрывал себя, но (к обвинению) грубости иудеев. Закон имеет свойственную ему славу, но иудеи не могли видеть ее. Итак, чему вы удивляетесь, говорит, если они не могут видеть благодатной славы, когда они не видели меньшей славы Моисея, не могли смотреть на лицо его? Что смущаетесь, если они не веруют во Христа, когда они не верят и закону? Потому они и не познали благодати, что не познали ни Ветхого завета, ни славы его. Слава же закона — приводить ко Христу.

3. Видишь ли, как он и здесь низлагает гордость иудеев? В самом деле, в чем они думали иметь преимущество в славе лица Моисеева, то самое он обращает в обличение их невежества и грубости. Итак, пусть они не хвалятся этим: какая похвала и слава для иудеев в том, чем они не могли наслаждаться? Вот почему он так часто и обращается к этому предмету — то говоря, что «то же самое покрывало доныне остается неснятым при чтении Ветхого Завета, потому что оно снимается Христом» (тожде покрывало во чтении ветхаго завета пребывает не откровенно, зане о Христе престает); то, что «доныне, когда они читают Моисея, покрывало лежит на сердце их» (даже до днесь, внегда чтется Моисей, тожде покрывало на сердце их лежит) — показывая, что оно лежит и на чтении и на сердце их. А выше он сказал еще: «не могли смотреть на лице Моисеево по причине славы лица его преходящей» (яко не мощи взирати сыном Израилевым на лице Моисеово славы ради лица его престающия). Что может быть хуже этого, когда они не могут взирать на славу не только преходящую, но даже в сравнении с новозаветною почти не существующую, когда она сокрыта от них, чтобы они не видали кончины преходящего, т. е. закона, который имеет конец? «Но умы их ослеплены» (Но ослепишася помышления их). «А какая связь этого (ослепления) с тогдашним покрывалом?» — скажет кто‑нибудь. Та, что оно предзнаменовало будущее. Не только тогда они не видели закона. Но и ныне не видят его. И причина этого в них самих, потому что ослепление зависит от нечувствительного и грубого сердца. Только мы теперь видим закон, а от них сокрыты — не только благодать, но и самый закон. «Ибо то же самое покрывало доныне, — говорит, — остается неснятым при чтении Ветхого Завета, потому что оно снимается Христом» (Ибо даже до сего дне тожде покрывало во чтении ветхаго завета пребывает не откровено, зане о Христе престает). Слова его имеют следующий смысл: (иудеи) не знают, что это покрывало уничтожилось, потому что не веруют во Христа. В самом деле, если оно через Христа уничтожено, как и действительно уничтожено, о чем предсказал еще наперед и самый закон, то каким образом не принявший Христа, Который отменил закон, могут узнать, что этот закон отменен? Но если они не знают этого, то, очевидно, не знают и силы самого закона, который говорит об этом, и всей его славы. Но ты спросишь: «Где же сказал закон, что он во Христе имеет конец?» Он не только сказал об этом, но и на самом деле показал. И во‑первых, показал тем, что все жертвы и всякое освящение заключил в одном месте — в храме, и этот самый храм после разрушил. В самом деле, если бы он не хотел отменить эти жертвы и все законы о жертвах, то он сделал бы одно из двух: или не разрушил бы храм, или, и разрушив его, не запретил бы приносить жертвы в других местах. Теперь же он сделал невозможными такие священнодействия как во всей вселенной, так и в самом Иерусалиме. Назначив местом для них только один храм Иерусалимский, а после и тот разрушив, закон самым делом показал, наконец, что постановления законные прекратились во Христе — Христос осудил и храм на разорение. Если же ты из самых слов желаешь видеть, как закон должен получить конец чрез Христа, то послушай самого законодателя, который так говорит: «Пророка из среды тебя, из братьев твоих, как меня, воздвигнет тебе Господь Бог твой, — Его слушайте … воздвигну им Пророка из среды братьев их, такого как ты, и вложу слова Мои в уста Его, и Он будет говорить им все, что Я повелю Ему … а кто не послушает слов Моих, которые [Пророк тот] будет говорить Моим именем, с того Я взыщу» (пророка вам воздвигнет Господь от братии вашея, якоже мене, того послушайте по всему, елика аще речет к вам: и будет, всяка душа, яже аще не послушает пророка онаго, потребится от людей) (Втор. 18:15, 18; Деян. 3:22, 23). Видишь ли, каким образом закон показал, что он во Христе имеет конец? Этот пророк, т. е. Христос по плоти, Которого Моисей велел слушать, отменил и субботу, и обрезание, и все ветхозаветные обряды. И Давид, предвозвещая то же самое, сказал о Христе: «Ты священник вовек по чину Мелхиседека» (Ты иерей во век по чину Мельхиседекову) (Пс. 109:4), а не чину Ааронову. Потому и Павел, толкуя это место, ясно сказал, что «потому что с переменою священства необходимо быть перемене и закона» (предлагаему священству, по нужде и закону пременение бывает) (Евр. 7:12). И в другом месте говорит еще: «жертвы и приношения Ты не восхотел … Всесожжения и [жертвы] за грех неугодны Тебе. Тогда Я сказал: вот, иду» (жертвы и приношения не восхотел еси, всесожжений и жертвы о гресе не благоволил еси. Тогда рех: се иду) (Евр. 10:5‑7). Кроме этих, можно привести и многие другие свидетельства из Ветхого Завета, которые показывают, каким образом закон получает конец во Христе. Таким образом, когда ты оставляешь (ветхий) закон, тогда хорошо разумеешь закон; а пока продолжаешь держаться его и не веруешь во Христа, то не знаешь и самого закона. Потому‑то (апостол), желая показать это яснее, и говорит далее: «Доныне, когда они читают Моисея, покрывало лежит на сердце их» (ст. 15). Так как (апостол) сказал, что в чтении Ветхого Завета остается покрывало, то, чтобы кто не подумал, что эти слова означают темноту закона, он и прежде, хотя и другими словами, старался показать это (именно словами: «умы их ослеплены» он показывает, что виноваты сами иудеи), и теперь в самом этом изречении показывает то же. В самом деле, он не сказал, что на буквах пребывает покрывало, а — «при чтении», чтение же есть дело тех, кто читает; равно как говорит: «когда они читают Моисея» (внегда чтется Моисей). Всего же яснее он показал это, сказав прямо, что это «покрывало лежит на сердце их». Так точно оно и на лице Моисея лежало не ради Моисея, но по причине грубого и плотского разумения иудеев.

Итак, довольно обличивши их, (апостол) показывает им и способ исправления. Какой же именно? «Но когда обращаются, — говорит, — к Господу, — т. е., оставит закон, — тогда это покрывало снимается» (Внегда же обратится ко Господу, взимается покрывало) (ст. 16). Видишь ли теперь, что то покрывало было не для лица Моисеева, но для глаз иудеев? Оно положено было не для того, чтобы скрыть славу Моисея, но для того, чтобы они не смотрели на нее, потому что не были способны к тому. Они сами, следовательно, были виновны в том. И оно не от Моисея скрывало что‑нибудь, но от иудеев. И хотя он не сказал прямо: когда оставят закон, однакоже ясно указал на это, сказав: «но когда обращаются к Господу, тогда это покрывало снимается». Таким образом, (апостол) до конца выдержал историю. И Моисей, когда говорил с иудеями, покрывал лицо свое, когда же обращался к Богу, снимал с себя покрывало. А это прообразовало имеющее быть впоследствии, т. е., когда мы обратимся к Господу, тогда узрим славу закона, и непокровенное лица законодателя, и мало того — станем даже наряду с Моисеем. Видишь ли, как он вызывает иудея к вере, показывая, что он не только может видеть Моисея, приходя к благодати, но и стать на одном ряду с этим законодателем? «Ты не только, — говорит, — будешь созерцать ту славу, которой тогда не видал, но и сам приобщишься той же славы, и даже гораздо лучшей — такой, пред которою первая не есть даже и слава. Как же и каким образом? Так, что ты, обратившись к Господу и получив благодать, будешь наслаждаться такою славою, в сравнении с которою слава Моисея так мала, что не есть и слава. Однако, как она ни мала и как ни далеко отстоит от той (благодатной славы), ты, оставаясь иудеем, и ее бы не удостоился (как не видели ее ни тогдашние иудеи, ни нынешние); сделавшись же верующим, ты удостоишься созерцания гораздо лучшей славы». Когда (апостол) обращал речь свою к верным, то говорил: «То прославленное даже не оказывается славным» (не прославися прославленное); а здесь сказал напротив: «но когда обращаются к Господу, тогда это покрывало снимается». Таким образом, мало‑помалу возводит (иудея) на высоту; сперва поставляет его на ряду с Моисеем, а потом уже делает участником и большего. Действительно, когда ты увидишь Моисея в славе, тогда уже обратишься и к Богу, и будешь наслаждаться славою лучшею и высшею (Моисеевой). Итак, пересмотри с самого начала, сколько он указал отличительных признаков того и другого завета, различающих их между собою и показывающих превосходство нового пред ветхим, а не разногласие и противоречие одного другому. Он сказал, что ветхий есть «буква» (письмя), камень, служение смерти, и имеет конец, и однако иудеи не были удостоены и такой славы его; Новый же завет написан на скрижалях плотяных, и есть дух, правда, и пребывает вечно; и мы все удостаиваемся славы его, а не один кто‑нибудь, как Моисей тогда один удостоился и меньшей славы. «Мы же все, — говорит, — открытым лицем, как в зеркале, взирая на славу Господню» (Мы вси откровенным лицем на славу Господню взираем), а не на славу Моисея. Но так как некоторые, вопреки твердому исповеданию, думают, что эти слова — «когда обращаются к Господу» — сказаны о Сыне, то исследуем это изречение тщательнее и точнее, начав с того, на чем они думают основать свое мнение. Что же это? Они говорят: в каком смысле в Писании говорится «Дух Бог» (πνευμα ο Θεός), в таком же смысле сказано и здесь — «Господь Дух». Но (апостол) не сказал: «Господь Дух» (πνε˜υμα ο Κύριος), но Господь Дух есть (ο Κύριος τό πνε˜υμά εστι). А между этим и тем соединением слов большое различие. Когда Писание хочет совершить так, как ты говоришь, тогда оно к придаточному имени не прилагает члена. Впрочем, и другим образом можно узнать, о ком (апостол) говорил все, что говорил выше. Напр., когда он говорил: «буква убивает, Дух животворит»; и опять: «написано не чернилами, но Духом Бога жива», — о Сыне ли говорил это, или о Духе? Очевидно, что о Духе, потому что к Нему от «буквы» возводит он иудеев. Но чтобы кто‑нибудь, услышав о Духе, и, рассуждая сам с собою, что Моисей обращался к Господу, а этот к Духу, не подумал отсюда, что (апостол) ниже (Моисея), то он, предупреждая такую мысль, говорит: «Господь есть Дух» (ст. 17), т. е., и Дух есть Господь. А чтобы ты знал, что он говорит об Утешителе, присовокупил: «там свобода» (идеже Дух Господень, ту свобода), — так что тебе нельзя уже сказать, что слова его то же значат, что — «где Господь Господень». О свободе он упомянул здесь в противоположность прежнему рабству. Потом, чтобы ты не подумал, что он говорит о будущем еще времени, присовокупляет: «Мы же все открытым лицем … взирая на славу Господню» (мы же вси откровенным лицем славу Господню взирающе) (ст. 18), т. е., не ту преходящую, но пребывающую, «преображаемся в тот же образ от славы в славу, как от Господня Духа» (в той же образ преобразуемся от славы в славу, якоже от Господня Духа).

Видишь ли, как он опять поставляет Духа на месте Бога, а их (коринфян) на одну степень с апостолами? Он и выше сказал: «вы — письмо Христово» (вы есте послание Христово) (ст. 3), и теперь говорит: «мы же все открытым лицем», хотя одни апостолы, подобно Моисею, ходили нося с собою закон. «Но как мы, — говорит, — не имели нужды в покрывале, так и вы, принявшие (евангелие). Хотя (новозаветная) слава гораздо больше (ветхозаветной), потому что она не есть слава нашего лица, но Духа, тем не менее и вы одинаково с нами можете смотреть на нее. Иудеи и при посреднике не могли видеть; вы же и без посредника можете созерцать гораздо бóльшую славу. Они и на славу Моисея не могли взирать, а вы можете созерцать и славу Духа». Итак, если бы Дух был ниже, то он не поставил бы новозаветного выше ветхозаветного.

5. Что же значит: «взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ» (славу Господню взирающе, в той же образ преобразуемся)? Это тогда было яснее, когда действовали дарования чудес; впрочем, кто имеет очи веры, тому и ныне нетрудно уразуметь это. Как скоро мы крещаемся, то душа наша, очищенная Духом, делается светлее солнца; и мы не только бываем способны смотреть на славу Божию, но еще и сами получаем от нее некоторое сияние. Как чистое серебро, лежащее против солнечных лучей, и само испускает лучи не только от собственного естества, но и от блеска солнечного, так и душа, очищенная Духом Божиим и соделавшаяся блистательнее серебра, принимает луч от славы Духа и отражает его. Потому и говорит (апостол): «взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ от славы Духа в славу нашу, которой удостаиваемся, в славу такую, в какую надлежит от Господня Духа».

Видишь, как и здесь он называет Духа Господом. Но и в других местах можно видеть, что Он Господь. Так — «Когда они служили, — говорится, — Господу и постились, Дух Святый сказал: отделите Мне Варнаву и Савла (Деян. 13:2). Для того и сказано — «Когда они служили … отделите Мне», чтобы показать Его равночестность. Еще, опять, Христос говорит: «раб не знает, что делает господин его» (Ин. 15:15). Но Дух так же знает Божие, как человек знает ему принадлежащее, и притом без научения; иначе не было бы подобия (1 Кор. 2:11). И то самое, что Он действует, как хочет (1 Кор. 12:11), показывает Его власть и господство. Он преобразует нас; Он не допускает нас сообразоваться веку этому; Он же есть и Творец такого творения. И подобно тому, как говорится: «созданы во Христе Иисусе» (Еф. 2:10), так точно же говорится: «Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня» (сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей) (Пс. 50:12). Хочешь ли, я покажу тебе это ощутительнее на апостолах? Подумай только о Павле, одежда которого имела (чудное) действие; о Петре, тень которого обнаруживала (чудодейственную) силу. Если бы они не носили в себе образа Царя, и от них не исходило некоторое несравнимое блистание, то одежды и тени их не обнаруживали бы такой силы. Ведь одежды царские страшны и для злодеев. Хочешь ли видеть, как тот же образ отражался и на теле их? «Смотря, — говорится, — на лицо Стефана, видели лице его, как лице Ангела» (Воззревше … на него … видеша яко лице ангела) (Деян. 6:15). Но это еще ничто в сравнении с славою, которая сияла внутри. Что Моисей имел на лице своем, то самое они носили в душе своей, лучше же сказать — гораздо даже большее, потому что слава Моисеева была чувственная, а эта невещественная. И как тела, имеющие способность отражать свет, освещаясь светящимися телами, и сами разливают отражающийся в них свет на другие ближайшие к ним тела, так бывает и с верными. Вот почему те, которые достигают этого, оставляют уже все земное, и живут одним небесным. А мы что? Нам остается только горько стонать по поводу того, что, удостоенные столь высокого звания, мы не знаем даже того, что говорят нам о нем, потому что слишком скоро погубляем в себе (духовные) предметы и привязываемся к чувственным. Эта неизреченная и страшная слава остается в нас не более, как на один или на два дня; а потом мы опять погашаем ее, обуреваясь житейскими делами, и затеняя густыми облаками ее сияние.

Житейские дела — это действительно ненастье, и даже страшнее ненастья. Хотя от них не происходит ни стужи, ни дождя, ни грязи, ни глубокого болота; но зато, что всего хуже, от этих дел является геенна со всеми ее мучениями. И как во время сильной стужи все члены цепенеют и замирают, так и душа, оледеневшая от хлада греховного, не может отправлять дел своих, будучи скована, как морозом, совестью. Действительно, что для тела мороз, то для души худая совесть. Отсюда происходит и боязливость. Никто столько не страшится, как прилепившийся к житейскому. Он живет жизнью Каина, трепеща каждый день от страха. И нужно ли говорить о (его опасениях) смерти, потерях, распрях, коварствах и лести? Он и без того боится тысячи превратностей. И хотя сокровищница его полна золота, но душа не свободна от страха бедности. Это и очень естественно, потому что все его желания устремлены к предметам скорогибнущим и скоропреходящим. Если сам он и не испытал еще превратности, то, видя ее на других, почитает себя уже погибшим; оттого он весьма боязлив и малодушен. И не в одних только опасностях так он боязлив; он таков и во всех других случаях. Если нападает на него страсть сребролюбия — он не отражает ее нападения, как поступает человек, свободный от этой страсти, но делает все, как купленный раб, в угождение жестокой своей госпоже — сребролюбию. Видит ли благообразную девицу — он тотчас пленяется ею, трепещет и бежит за нею, подобно взбесившемуся псу; между тем как надлежало бы поступить иначе.

6. Когда ты видишь красивую женщину, не о том помышляй, как бы удовлетворить своей похоти, но как бы освободиться от этой похоти. «Да как же это, — скажешь ты, — возможно? Любить ведь не от меня зависит». А от кого же, скажи мне? От наветов диавола? Пусть так, обвиняй в этом одного диавола; борись же с диаволом и противься страсти. «Но я не могу», — скажешь ты. Ну, тогда и мы первым делом скажем тебе, что твоя страсть произошла от твоего нерадения, и что ты сам, еще прежде нежели получил страсть, дал доступ к себе диаволу. Но и теперь, если бы ты хотел, очень легко мог бы прогнать его от себя. Скажи мне, что заставляет прелюбодеев прелюбодействовать — желание ли себе бед, или любовь? Очевидно, что любовь. Что же, должно ли их поэтому извинять? Никак. Почему же? Потому что этот грех зависит от них. «Но для чего мне такие умствования, — скажешь ты, — я сознаю в себе желание освободиться от этой страсти, но не могу, потому что она сильно нападает на меня, терзает и жестоко мучит меня». Согласен, что ты желаешь освободиться от этой страсти, но не то делаешь, чем бы можно было отогнать ее; ты делаешь то же, что делает одержимый горячкою, когда пьет холодную воду, и так же говорит: сколько я ни придумываю средств избавиться от горячки, не только ничего не успеваю, напротив, еще более усиливаю в себе жар.

Итак, посмотрим: желая погасить свою страсть, не делаешь ли ты чего, что более разжигает ее? «Нет», — скажешь ты. Скажи же, какие ты употребляешь средства для того, чтобы погасить свою страсть? И что вообще увеличивает эту страсть? Хотя и не все мы подвержены этой страсти, потому что более можно найти зараженных любовью к деньгам, нежели плотскою любовью, — но и тем и другим предлагается общее лекарство. И та и другая любовь равно гнусны; последняя только сильнее и пагубнее. Итак, когда мы преодолеваем сильнейшую, то очевидно и слабейшую легко можно истребить. Но если любовь плотская сильнее, то отчего же, скажешь ты, не все бывают заражены этим пороком, напротив большинство до безумия любят деньги? Это, во‑первых, оттого, что последняя страсть многим кажется безопасною, а еще от того, что любовь плотская, хотя и сильнее, но она скорее проходит. Иначе, если бы она была столько же постоянна, как и страсть к деньгам, то каждого зараженного ею приводила бы к погибели. Итак, рассмотрим же внимательнее плотскую любовь, и узнаем, что усиливает эту страсть. Тогда увидим, от нас ли она зависит, или не от нас. Если от нас, то мы должны употребить все усилия, чтобы освободиться от нее; если же не от нас, то для чего напрасно и мучить себя? Для чего будем обвинять, — не следует ли скорее извинять тех, которые бывают пленены (этой страстью)? Итак, отчего же рождается эта любовь? «От красоты лица, — скажешь ты, — то есть, когда красива и благовидна будет та, которая уязвляет». Но ты несправедливо и безрассудно говоришь это. В самом деле, если бы красота лица привлекала к любви, то такую девицу любили бы все. Если же не все любят ее, то и любовь эта зависит не от естества и не от красоты лица, а от бесстыдных глаз. Когда ты, пристально смотря на нее, чрезмерно удивляешься ей и разжигаешься в сердце своем, то ты уже уязвлен. «Но кто же может, — скажешь, — при взгляде на красивую женщину не похвалить ее? Если, следовательно, не от нашей воли зависит удивляться в таких случаях, то не от нас зависит и любовь». Не спеши, человек. Для чего ты все смешиваешь и, бродя всюду, не хочешь видеть корня этого зла? Я много знаю таких, которые удивляются и хвалят, между тем не любят. Как же возможно удивляться красоте, и не любить? Не тревожься, я об этом и хочу теперь говорить, но потерпи и послушай, как Моисей удивляется сыну Иакова, говоря: «Иосиф же был красив станом и красив лицем» (и бяше Иосиф добр образом и красен взором зело) (Быт. 39:6). Неужели же говоривший так вместе и любил? Совсем нет. Ты скажешь, что Моисей не видал того, кого хвалил. Однако, мы впадаем в любовную страсть не только, когда видим красоту, но, случается, и тогда, когда слышим о ней. Но чтобы ты более не спорил с нами об этом, я спрошу тебя: Давид не был ли благообразен и весьма доброзрачен, особенно по красоте своих глаз? А что более всего составляет властную черту в благообразии лица, это именно красота глаз. Что же? Увлечен ли был кто‑нибудь страстною любовью к нему? Никто. Следовательно, любовь не связана неразрывно с удивлением. Многие имели также матерей, цветущих телесною красотою. Что же? Неужели дети любили их страстною любовью? Да не будет! Хотя они и дивятся тому, что видят, однако не впадают в постыдную любовь. Но (ты опять скажешь, что) здесь удерживает закон природы? Скажи мне, какой закон природы? «Тот, — скажешь, — что они — матери». Но разве ты не слыхал, что персы, без всякого постороннего принуждения, живут с матерями своими, как с женами, и не один или два из них так поступают, но целый народ? Впрочем, и без того уже видно, что любовная страсть происходит не просто от красоты только телесной и благовидности, а от расслабления и заблуждения души. Много было и таких, которые, много раз пройдя мимо тысяч благообразных женщин, отдавались безобразным. Отсюда ясно, что любовь зависит не от красоты лица. В противном случае они избирали бы красивых, а не безобразных. Итак, где же причина (страсти)? «Если не от красоты лица эта любовь, то откуда же, — спросишь ты, — она происходит, и где искать ее источника? От злого демона?» Точно, она и отсюда. Но мы не того доискиваемся; вопрос в том, не причиной ли и мы? Действительно, она не есть только навет диавола, вместе с ним и прежде всего сами мы виновники ее. Подлинно, эта злая болезнь ни от чего так легко не рождается, как от привычки, от льстивых слов, от праздности, лености и от того, что у нас нет никакого дела.

7. Велика власть привычки, истинно велика, до такой степени, что она даже обращается в необходимость природы. Но если привычка рождает ее, то очевидно, что она же может и погасить ее. Многие, увлеченные любовью, освобождались от нее тем, что не видели более любимых ими лиц. Сначала это кажется тяжело и очень неприятно, но со временем делается приятным, а наконец, даже и при желании, невозможно уже становится вызвать опять страсть. «А это отчего, — ты скажешь, — что я и без привычки еще пленяюсь при первом взгляде?» И это также происходит или от праздности телесной, или от роскоши, или от беспечности о своих обязанностях, или оттого, что человек вовсе не занимается даже необходимыми для него делами. Такой (человек), повсюду блуждая, точно заблудившийся в пути, легко увлекается всяким злом; и его душу, как душу рассеянного юноши, всякий, кто хочет, увлекает в рабство. Так как существенное свойство души — непрестанно быть в действии, то если ты прекратишь ее деятельность в добром, — она, как не могущая оставаться в бездействии, по необходимости устремляется к другому (роду деятельности). Подобно тому как земля, если остается не засеянной и не насажденной, сама собою производит траву, так и душа, когда не занимается необходимыми для нее делами, как стремящаяся по природе своей непрестанно к деятельности, по необходимости предается злым делам. И как глаз не может перестать смотреть, и потому необходимо увидит худое, когда не имеет пред собою хорошего, так и помысл, когда отвлекается от предметов необходимых, непременно начинает вращаться около предметов бесполезных. А что непрестанное упражнение и бодрствование могут отогнать и первое нападение страсти, это известно из многих примеров. Итак, если ты при взгляде на красивую женщину почувствуешь к ней страсть, то более не смотри на нее — и освободишься (от страсти). «Но как я могу, — скажешь ты, — не смотреть на нее, будучи увлекаем страстью?» Займись другими полезными предметами, привлекающими душу, читай книги, заботься о своих нуждах, ходатайствуй, защищай обижаемых, молись, размышляй о будущем веке, — к этим предметам устремляй душу. Поступая таким образом, ты освободишься не только от новой еще раны, но легко можешь излечить даже отвердевшую и застаревшую. Если худая молва, по пословице, убеждает иногда влюбившегося отказаться от своей любви, то тем более эти духовные напевы могут подавить зло, лишь бы только мы сами захотели оставить его. Но если мы всегда обращаемся и беседуем с теми, которые поражают нас стрелами этой страсти, и даже в отсутствие говорим о них сами, и слушаем рассказы других, то мы сами питаем болезнь свою. Как же ты хочешь погасить огонь, каждый день раздувая пламень? Всем, что мы сказали доселе о привычке, пусть воспользуются юноши. Что же касается до мужей и тех, которые умеют размышлять, то для них более всего в этом случае нужен страх Божий, память о геене и желание небесного царствия. Этого достаточно, чтобы погасить пламень преступной любви. Но кроме этого, представляй себе и то, что видимое тобою есть не более, как влага, кровь и гной разложившейся пищи. «А светлый цвет лица?» — скажешь ты. Но нет ничего светлее цветов земных; а и они увядают и сгнивают. Так и здесь смотри не на цвет, но проникай мыслию в глубь, и, оставив без внимания красоту кожи, размышляй о том, что кроется под нею. И у страдающих водяною болезнью тело светло, и снаружи не имеет ничего безобразного; но при мысли о кроющейся внутри влаге не мы не можем любить таковых людей. А нежный и резвый глаз, красиво расположенные брови, черные ресницы, кроткая зеница ока, веселый взгляд? Но знай опять, что и это все не что иное, как нервы, жилы, перепонки и артерии. Представь только этот красивый глаз больным, состарившимся, иссохшим от печали или пылающим гневом: как он покажется тебе безобразным, как вся прелесть его вдруг пропадет и тотчас исчезнет! Вместо того устремляй лучше мысль твою к истинной красоте. «Но я не вижу, — скажешь, — красоты душевной». Напрасно: если захочешь, увидишь. Подобно тому, как можно, и не видя глазами, мысленно удивляться отсутствующим красивым лицам, так точно — видеть и красоту душевную без помощи глаз. Не воображал ли ты себе иногда какого‑нибудь красивого лица, и не ощущал ли чего‑нибудь к этому созданному тобою образу? Так точно воображай себе и красоту души, и наслаждайся ее благообразием. Ты скажешь: «Я не могу видеть бесплотного». Но умом мы еще лучше созерцаем бесплотное, нежели тела. Таким образом мы удивляемся и ангелам и архангелам, хотя их и не видим, равно как и добрым нравам и душевным добродетелям. Итак, когда увидишь кроткого и степенного человека, то подивись лучше ему, нежели обладающему красивым лицом; и если заметишь, что кто‑нибудь без огорчения переносит напрасные обиды, то дивись и вместе полюби его, хотя бы он был и старец. Красота души именно такова, что и в старости имеет многих любящих, потому что никогда не увядает и всегда цветет. Итак, чтобы и нам приобрести такую красоту, станем уловлять и любить тех, которые имеют ее. Таким образом, мы и сами, получив ту же красоту, сможем достигнуть вечных благ, которых и да сподобимся все мы благодатью и человеколюбием (Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава во веки веков. Аминь).