1 послание Коринфянам | 14 глава

БЕСЕДА 35

«Достигайте любви; ревнуйте о дарах духовных, особенно же о том, чтобы пророчествовать» (1 Кор. 14:1).

Дар пророчества имеет преимущество перед даром языков. — Для чего существовал дар языков. — Сила тщеславия. — Тщеславие похоже на дикого зверя. — Восхваление Павла. — Как христианин должен относиться к вещественным благам. — Способ врачевания души. — Тяжелое положение богачей.

1. Обстоятельно показав (коринфянам) все достоинство любви, (апостол) наконец убеждает их ревностно стремиться к ней; потому и говорит: достигайте (διώκετε). Гонящийся за чем‑нибудь видит только то, чего старается достигнуть, устремляет к тому все внимание и не отстает, пока не достигнет. Когда он не может достигнуть сам собой, то старается остановить бегущего при помощи находящихся впереди его, с великим усердием убеждая находящихся вблизи задержать бегущего и задержав не выпускать, пока он сам не достигнет до него. Так же будем поступать и мы: если не достигаем до любви, то будем просить находящихся близко к ней задержать ее, пока мы не приблизимся к ней; а когда достигнем, то постараемся не опускать ее, чтобы она опять не убежала от нас. Она часто удаляется от нас, потому что мы обращаемся с ней не надлежащим образом и предпочитаем ей все другое. Потому надобно употреблять все меры, чтобы крепко держать ее. Если будет так, то мы без большого или, лучше, без всякого труда, а напротив с радостью и торжеством, будем идти по узкому пути добродетели. Потому (апостол) и говорит: держитесь ея. Далее, чтобы не подумали, будто он вел речь о любви для того, чтобы унизить дарования, присовокупляет: «ревнуйте о дарах духовных, особенно же о том, чтобы пророчествовать». «Ибо кто говорит на незнакомом языке, тот говорит не людям, а Богу; потому что никто не понимает его, он тайны говорит духом; а кто пророчествует, тот говорит людям в назидание, увещание и утешение» (ст. 2‑3). Здесь он сравнивает дарования, и поставляет ниже других дар языков, доказывая, что он и не совсем бесполезен, и не очень полезен сам по себе. Коринфяне много превозносились им и считали его великим дарованием, — считали великим потому, что апостолы получили его прежде всего и с такой торжественностью. Но это не делало его превосходнее других. Почему апостолы получили его прежде всего? Потому что должны были ходить повсюду. Как во время столпотворения один язык разделился на многие, так тогда многие языки часто принадлежали одному человеку, и один и тот же говорил на персидском, на римском, на индийском и на многих других языках, по внушению Духа. Такое дарование называлось даром языков, потому что (владевший им) мог говорить вместе на многих языках. Смотри же, как (апостол) и уничижает его и возвышает; словами: «ибо кто говорит на незнакомом языке, тот говорит не людям, а Богу; потому что никто не понимает его», уничижает, показывая, что это дарование не очень полезно; а далее словами: «он тайны говорит духом», опять возвышает, чтобы оно не показалось излишним, бесполезным и напрасно данным. «А кто пророчествует, тот говорит людям в назидание, увещание и утешение». Видишь ли, с какой стороны он доказывает превосходство этого дарования? Со стороны его общеполезности. И везде он предпочитает то, что приносит пользу многим. А те, скажи мне, разве не людям говорили? Но не с таким назиданием, увещанием и утешением.

Иметь вдохновение от Духа одинаково свойственно обоим, и пророчествующему и говорящему языками; но первый, т. е. пророчествующий, имеет преимущество пред последним в том, что он еще полезен слушателям. Говорящих языками не слышали не имевшие этого дарования. Что же? Неужели они не назидали никого? Да, говорит, только самих себя. Потому (апостол) и присовокупляет: «кто говорит на незнакомом языке, тот назидает себя» (ст. 4). Каким же образом, если он не знает, что говорит? Но здесь (апостол) беседует о тех, которые знали, что говорили, знали сами, но не могли передать другим. «А кто пророчествует, тот назидает церковь». Какое различие между одним и церковью, такое же различие между первым и последним. Видишь ли мудрость (апостола), как он не обращает этого дара в ничто, а показывает, что он, хотя приносит пользу, но малую, и достаточен только для обладающего им? Потом, чтобы не подумали, будто он по зависти к ним унижает языки, — а дар этот имели многие, — он отклоняет их подозрение и говорит: «желаю, чтобы вы все говорили языками; но лучше, чтобы вы пророчествовали. Ибо пророчествующий превосходнее того, кто говорит языками, разве он притом будет и изъяснять, чтобы церковь получила назидание» (ст. 5). Выражения: лучше и превосходнее означают не противоположность, но преимущество.

2. Отсюда также видно, что он не порицает дарования, но руководит слушателей к лучшему, показывая и свое попечение о них, и свою душу, чуждую всякой зависти. Не сказал: двое или трое; но — «желаю, чтобы вы все говорили языками», и не только этого желаю, но и того, чтобы вы пророчествовали, и последнего более, нежели первого, «ибо пророчествующий превосходнее». Когда уже объяснил и доказал предмет, тогда и объявляет свое желание, впрочем, не просто, но с прибавлением: «разве он притом будет и изъяснять»; если он будет способен и к этому, т. е. к истолкованию, тогда, говорит, он делается равным пророку, потому что тогда многие получают пользу. Надобно особенно заметить, как он во всем ищет ее (пользы) прежде всего. «Теперь, если я приду к вам, братия, и стану говорить на незнакомых языках, то какую принесу вам пользу, когда не изъяснюсь вам или откровением, или познанием, или пророчеством, или учением?» (ст. 6). Но что, продолжает он, говорить о других? Пусть говорящим языками будет Павел: и тогда не будет никакой пользы слушателям. Говорит это с целью показать, что он ищет полезного для них, и что он не питает вражды к имеющим этот дар, если не отказывается признать его бесполезным даже в собственном своем лице. Неприятное он всегда прилагает к собственному лицу, как и в начале послания сказал: «кто Павел? Кто Аполлос? Кто Кифа?» (1 Кор. 3:5). То же делает и здесь: и я, говорит, не принесу вам пользы, «когда не изъяснюсь вам или откровением, или познанием, или пророчеством, или учением». Смысл слов его следующий: если я не скажу вам чего‑нибудь такого, что может быть для вас удобопонятным и ясным, а только покажу, что я имею дар языков, то, выслушав языки, вы отойдете, не получив никакой пользы. «И бездушные вещи, издающие звук, свирель или гусли, если не производят раздельных тонов, как распознать то, что играют на свирели или на гуслях?» (ст. 7). Какая польза от слов, которых вы не понимаете? И что я говорю, продолжает он, что это бесполезно у нас, что полезно только ясное и понятное для слушателей? То же можно видеть и на бездушных музыкальных инструментах: если например будешь дуть в свирель, или ударять в гусли без надлежащего ритма и гармонии, но смешанно и как попало, то не доставишь удовольствия никому из слушателей, потому что и от нечленораздельных (инструментов) требуется некоторая ясность, и если будешь ударять в гусли или дуть в свирель неискусно, то не сделаешь ничего. Если же от бездушных (предметов) мы требуем такой ясности, стройности и раздельности, если бессмысленным звукам мы стараемся и усиливаемся придать великий смысл, то тем более требуется осмысленность от одушевленных и разумных людей и духовных дарований. «И если труба будет издавать неопределенный звук, кто станет готовиться к сражению?» (ст. 8). От вещей не необходимых (апостол) переходит к необходимейшим и полезнейшим и говорит, что можно видеть то же не только на гуслях, но и на трубе. И от нее бывают стройные звуки, указывающие то на войну, то на что‑нибудь другое, то призывающие к нападению, то — к отступлению; и кто не знает этого, тот подвергается крайней опасности. Чтобы объяснить это и указать эту опасность, он и говорит: «кто станет готовиться к сражению?» А кто не делает этого, тот погубляет все. Как же, скажете вы, это относится к нам? К вам это особенно и относится: потому он и присовокупляет: «так если и вы языком произносите невразумительные слова, то как узнают, что вы говорите? Вы будете говорить на ветер» (ст. 9), т. е. не скажете ничего, будете говорить ни для кого. Везде он доказывает бесполезность (дара языков). Но, скажешь, если он бесполезен, то для чего и дан был? Для того, чтобы он был полезен получившему его; а чтобы он был полезен и другим, для того нужно было соединять с ним истолкование. Все это говорит (апостол), желая соединить их друг с другом, чтобы один, не имеющий дара истолкования, призывал на помощь другого, имеющего такой дар, и посредством него делал полезным свой дар. Потому он везде и доказывает несовершенство дара, чтобы хотя таким образом соединить их между собой; и кто думает, что этот дар достаточен для него самого, тот не столько возвышает, сколько унижает его, не устраивая, чтобы он сиял светло при помощи истолкования. Хорош и необходим этот дар, но тогда, когда кто‑нибудь объяснит сказанное. И палец — необходимый член, но если отделишь его от прочих, то он будет не столько полезен; необходима и труба, но если она попусту издает звуки, то бывает даже тягостна. Не проявится искусство, если не будет материала; не обработается и материал, если ему не будет сообщена форма. Поставь же голос на место материала, а ясность на место формы, без которой не может быть никакой пользы от материала. «Сколько, например, различных слов в мире, и ни одного из них нет без значения» (ст. 10), т. е. столько языков, столько наречий, скифов, фракиан, римлян, персов, мавров, индийцев, египтян, и многих других народов! «Но если я не разумею значения слов, то я для говорящего чужестранец» (ст. 11).

3. Не думай, говорит, будто это случается только с нами; то же бывает и со всеми. Таким образом, говоря это, я не порицаю языка, но показываю, что он бесполезен для меня, пока бывает не ясен. Потом, чтобы обличение не было тяжким, он уравнивает вину: буду, говорит, «для говорящего чужестранец, и говорящий для меня чужестранец», не по свойству языка, но по причине нашего незнания. Видишь ли, как он мало‑помалу довел речь до существенного? Так он обыкновенно делает: заимствует примеры издалека и оканчивает тем, что собственно относится к предмету. Сказав о свирели и гуслях, в примере которых было много недостаточного и ненужного, он перешел к трубе, (инструменту) полезнейшему, а потом наконец и к самому языку. Так и прежде, когда доказывал, что апостолам не запрещено получать (содержание от учеников), он начал с земледельцев, пастырей и воинов, а потом обратил речь на ближайшее к предмету, на ветхозаветных священников. Заметь, как он везде старается показать, что самый дар не заслуживает порицания, а переносит вину на получивших его; не сказал: буду чужестранец, но: «для говорящего чужестранец»; и далее не сказал: говорящий чужестранец, но: «говорящий для меня чужестранец». Что же, скажешь, должно делать? Должно не только не порицать, но и увещевать и поучать, как и он сам поступает. Он именно, обличив, укорив и показав бесполезность дара, наконец предлагает совет и говорит: «так и вы, ревнуя о дарах духовных, старайтесь обогатиться ими к назиданию церкви» (ст. 12). Видишь ли всегдашнюю его цель, как он постоянно и во всем ищет в виду одно, — нужду многих, пользу церкви, поставляя это как бы каким правилом? И не сказал: чтобы вам получить дарования, но: чтобы «обогатиться», т. е. чтобы иметь их в великом изобилии. Я, говорит, не только далек от желания, чтобы вы не имели их, я напротив желаю, чтобы вы имели их в избытке, если только вы будете употреблять их на общую пользу. А как может быть это, он объясняет далее: «А потому», говорит, «говорящий на незнакомом языке, молись о даре истолкования. Ибо когда я молюсь на незнакомом языке, то хотя дух мой и молится, но ум мой остается без плода. Что же делать? Стану молиться духом, стану молиться и умом; буду петь духом, буду петь и умом» (ст. 13‑15). Здесь (апостол) показывает, что от них зависит получить дарование: «пусть молится», говорит, т. е. пусть приложит то, что в его власти. Если усердно будешь просить, то получишь. Итак, проси, чтобы тебе иметь не один только дар языков, но и дар истолкования, чтобы тебе быть полезным для всех, а не заключить дара в одном себе. «Ибо когда», говорит, «я молюсь на незнакомом языке, то хотя дух мой и молится, но ум мой остается без плода».

Видишь ли, как (апостол) мало‑помалу доводит речь до того, что такой человек бесполезен не только для других, но и для самого себя, так как и его ум остается без плода? Если бы кто говорил только на персидском языке, или на каком‑либо другом иностранном, и не знал, что говорит, то он был бы чужестранцем и для себя самого, а не только для других, потому что не разумел бы силы слов. В древности было много таких, которые вместе с даром языков имели дар молитвы; они молились, язык их произносил молитву на персидском или римском наречии, но ум не разумел произносимого. Потому он и говорит: «я молюсь на незнакомом языке, то дух мой молится», т. е. дарование, данное мне и приводящее язык в движение, «но ум мой остается без плода». Что же лучше и полезнее, и как нужно поступать или чего просить у Бога? Того, чтобы молиться и духом, т. е. дарованием, и умом. Потому он и говорит: «стану молиться духом, стану молиться и умом; буду петь духом, буду петь и умом». И здесь он выражает то же, т. е. чтобы и язык говорил, и ум не оставался неведущим сказанного. Если же этого не будет, то может произойти и другое замешательство: «ибо если», говорит, «ты будешь благословлять духом, то стоящий на месте простолюдина ^[43] как скажет: "аминь" при твоем благодарении? Ибо он не понимает, что ты говоришь. Ты хорошо благодаришь, но другой не назидается» (ст. 16‑17). Смотри, как неуклонно и здесь он идет к своей цели, везде имея в виду назидание церкви. Невеждой он называет простолюдина и доказывает, что и он терпит немаловажный вред, когда не может сказать: аминь. Смысл слов его следующий: если ты будешь благословлять на языке иностранном, не зная, что говоришь, и не умея истолковать, то простолюдин не может отвечать: аминь; не слыша окончательных слов: во веки веков, он не скажет: аминь. Потом он опять смягчает речь, чтобы не показалось, будто он слишком унижает дар (языков), и как выше говорил, что (такой человек) говорит тайны, говорит Богу, себя назидает, молится духом, предлагая в этом немалое утешение, так и здесь говорит: ты хорошо благодаришь, — так как говоришь по внушению Духа, — но тот, кто ничего не слышит и не понимает сказанного, стоит, не получая большой пользы.

4. После того, как (апостол) против имеющих дар языков сказал, что в этом нет ничего великого, далее, чтобы не подумали, будто он унижает их потому, что сам лишен его, смотри, что он говорит: «Благодарю Бога: я более всех вас говорю языками» (ст. 18). То же он делает и в других случаях. Так, намереваясь низложить тщеславные притязания иудейства и показать, что оно уже ничтожно, он наперед изъясняет, что и сам имел (эти притязания) и притом в высшей степени, а потом называет их тщетой: «если», говорит, «кто другой думает надеяться на плоть, то более я, обрезанный в восьмой день, из рода Израилева, колена Вениаминова, Еврей от Евреев, по учению фарисей, по ревности — гонитель Церкви Божией, по правде законной — непорочный» (Флп. 3:4‑6). Затем, когда доказал, что сам имел все эти преимущества, говорит: «но что для меня было преимуществом, то ради Христа я почел тщетою» (ст. 7). Так он поступает и здесь: «я более всех вас», говорит, «говорю языками»; потому не превозноситесь, как будто вы одни имеете этот дар; и я имею его, и притом гораздо больше вас. «Но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить» (1 Кор. 14:19). Что значит. «сказать умом моим, чтобы и других наставить»? Говорить то, что понимаю, что могу истолковать и другим, говорить с сознанием и поучать слушателей. «Нежели тьму слов на незнакомом языке». Почему? «Чтобы и других наставить», говорит. Первое доставляет только показную славу, а последнее — великую пользу. Везде он ищет одного — общей пользы. Хотя дар языков был необыкновенным, а дар пророчества обыкновенным, древним, и принадлежал уже многим, между тем как тот стал известен тогда в первый раз, однако (Павел) считал его не очень желательным для себя, и даже не пользовался им, не потому, чтобы не имел его, но потому, что искал более полезного. Он был чужд всякого тщеславия и имел в виду только одно, как бы сделать лучшими слушателей. Потому он и мог видеть полезное и для себя и для других, что был свободен от тщеславия; а кто поработил себя этой страсти, тот не может видеть полезного не только для других, но и для себя. Таков был Симон, который, руководясь тщеславием, не видел полезного и для себя (Деян. 8); таковы были иудеи, которые потому же предали диаволу собственное спасение.

Отсюда произошли идолы, и внешние (языческие) мудрецы, побуждаемые тем же безумием, впали в нелепые учения. И посмотри, как превратна эта страсть; по ее побуждению одни из них делались бедными, другие собирали богатство. Власть ее такова, что она выражает силу свою даже в вещах противоположных: один тщеславится целомудрием, другой напротив распутством, один — правдой, другой — неправдой, невоздержанием и постом, кротостью и дерзостью, богатством и бедностью. Некоторые из внешних, и имея возможность брать (с других), не брали для того, чтобы им удивлялись. Но апостолы были не таковы: они были чисты от тщеславия и доказали это своими делами. Когда называли их богами и готовы были принести им в жертву увенчанных волов, они не только остановили это, но и разодрали свои одежды (Деян. 14). Когда они исцелили хромого и все удивлялись им, они сказали: «что смотрите на нас, как будто бы мы своею силою или благочестием сделали то, что он ходит?» (Деян. 3:12). Те избирали бедность между людьми, удивлявшимися бедности; а они — между людьми, презиравшими бедность и прославлявшими богатство, и тем, что получали, продовольствовали нуждавшихся. Так они все делали не из тщеславия, но по человеколюбию! А те, напротив, во всем, равно и с имуществом, поступали, как враги и губители всей природы. Один, как безумный и сумасшедший, напрасно и без пользы потопил в море все свое имущество: другой оставил невозделанным все свое поле. Так они все делали из честолюбия! Но не так поступали апостолы: они и принимали предлагаемое, и раздавали это бедным с такой щедростью, что сами непрестанно терпели голод. Если бы они искали славы, то не поступали бы так, не принимали бы и не раздавали бы, опасаясь, чтобы не навлечь на себя какого‑нибудь подозрения. Ведь, кто бросает свое из тщеславия, тот тем более не возьмет чужого, чтобы не показаться имеющим нужду в других и не навлечь на себя подозрения. Они же, как видишь, и служили и сами просили для нуждавшихся. Так они были любвеобильнее всех отцов! Посмотри, как и заповеди их соразмерны и чужды тщеславия: «имея», говорит (апостол), «пропитание и одежду, будем довольны тем» (1 Тим. 6:8), не так, как тот Синоплянин (Диоген), который без всякой нужды одевался в рубище и жил в бочке, удивлял многих, но пользы не принес никому. А Павел не делал ничего подобного, потому что не руководился честолюбием, но и одевался со всей благопристойностью, и жил всегда в доме, и был совершен в других добродетелях, которые упомянутый киник презирал, проводя жизнь распутную, поступая бесстыдно пред всеми и увлекаясь безумной страстью тщеславия. В самом деле, если бы кто спросил, для чего он жил в бочке, то не нашел бы никакой другой причины, кроме одного тщеславия.

5. Павел давал даже плату за дом, в котором жил в Риме (Деян. 28:30). Если он переносил гораздо труднейшее, то тем более мог бы также (жить вне дома). Но он не искал славы, этого дикого зверя, злого демона, язвы вселенной, ядовитой ехидны. Как ехидна расторгает зубами чрево матери, так и эта страсть терзает питающего ее. Где же найти лекарство против этой разнообразной болезни? Нужно помышлять о тех, которые преодолели ее, и, взирая на пример их, согласно с тем устроять собственную жизнь. И патриарх Авраам… Но пусть никто не обвиняет нас в тождесловии за то, что о нем мы вспоминаем часто и при всяком случае. Это особенно и делает его удивительным, а не подражающих ему лишает всякого оправдания. Если бы мы показали некоторую часть добродетели в одном, и часть в другом (человеке) добродетельном, то иной сказал бы, что добродетель неудобоисполнима, так как не легко одному совершить все то вообще, что по частям совершил каждый из святых. Но когда находится один и тот же имеющий все, то какое получат оправдание те, которые после закона и благодати не могут сравниться с жившими прежде закона и благодати? Как же этот патриарх преодолел и победил этого зверя, когда имел распрю с племянником? Будучи обделен и не получив лучшей части, он не скорбел; а вы знаете, что в таких случаях стыд бывает хуже убытка для малодушных, особенно когда человек бывает господином всего, как был тогда он (Авраам), и когда сам, наперед оказав честь, не будет взаимно удостоен чести. Но ничто из всего этого не оскорбило его: получив худшую часть, он остался доволен и, будучи обижен старший младшим, дядя племянником, не вознегодовал и не огорчился, а напротив по прежнему оказывал ему любовь и попечение. Опять, одержав победу в великой и страшной войне и силой прогнав варваров, он не торжествовал победы и не поставил трофея, потому что хотел только спасти (других), а не показать (себя). Опять, когда он принимал странников, и тогда не тщеславился, но сам выходил им на встречу и кланялся, не как благодетельствующий, но как благодетельствуемый, называл пришельцев господами, не зная, кто они, и заставлял жену служить им. И прежде того в Египте, оказавшись столь удивительным, получив обратно жену свою и удостоившись такой чести, он ни перед кем не хвалился. Туземцы называли его царем, а он заплатил им даже за могилу (Быт. 23). Также, когда он посылал избрать невесту своему сыну, то не приказывал говорить о себе чего‑нибудь великого и славного, а просто — привести невесту. Не хочешь ли посмотреть и на живших во времена благодати и видеть, как они были чужды этой страсти даже тогда, когда великая слава учения их распространилась повсюду?

Посмотри на того самого (апостола), которого слова мы слушаем, как он постоянно все приписывает Богу, как он часто вспоминает о грехах своих, а о подвигах никогда; если же бывает принужден сделать это в назидание ученикам, то называет это дело безумием, уступает первенство Петру, не стыдится работать у Прискиллы и Акилы и везде старается показать себя смиренным, не величаясь на торжище и не окружая себя толпами народа, но помещаясь в ряду незнатных. Потому он и говорил: «в личном присутствии слаб» (2 Кор. 10:10), т. е. не важен и чужд всякого великолепия; и еще: «молим Бога, чтобы вы не делали никакого зла, не для того, чтобы нам показаться, чем должны быть» (2 Кор. 13:7). И что удивительного, если он презирает эту (земную) славу? Если он презирает вышнюю славу, царство и геенну, для угождения Христу, — а он именно желает отлучен быти от Христа для славы Христовой, и хотя говорит, что желает подвергнуться этому за Иудеев, но говорит так, чтобы кто‑нибудь из безумных не подумал, что данные им обетования он присвояет себе, — если, говорю, он был готов презреть это, то удивительно ли, что он презирает славу человеческую? Но нынешних (людей) губит все, не только желание славы, но и противное тому: оскорбление и опасение бесчестия; если кто станет хвалить тебя, ты надмеваешься, а если станет порицать, ты падаешь духом. Как слабые тела терпят вред и от незначительных причин, так и низкие души; их губит не только бедность, но и богатство, не только печаль, но и радость, и даже приятное более, нежели печальное, потому что бедность заставляет быть воздержным, а богатство часто доводит до великого зла. И как одержимые горячкой бывают недовольны всем, так и испорченные души от всего терпят вред.

6. Зная это, не будем избегать бедности и удивляться богатству, но будем устроять душу свою так, чтобы она была готова ко всему. Кто строит дом, тот заботится не о том, чтобы на него не лился дождь и не падали (солнечные) лучи, — это и невозможно, — но чтобы он мог вынести все. И кто строит корабль, тот заботится и старается не о том, чтобы его не поражали волны и не касалась морская буря, — это и невозможно, — но чтобы стены корабля были способны вынести все. И кто укрепляет тело, тот также старается не о том, чтобы не было воздушных перемен, но чтобы тело легко переносило все это. Точно так будем поступать и с душой, будем стараться не о том, чтобы избегать бедности, или сделаться богатыми, но чтобы принимать то и другое безопасно для себя самих. Не заботясь о них, будем уготовлять душу пригодной и к богатству и к бедности. Ведь хотя бы и не случилось ничего свойственного людям, — что бывает слишком редко, — и в таком случае не ищущий богатства и умеющий легко переносить все гораздо лучше, чем живущий всегда в богатстве. Почему? Во‑первых, такой (человек) имеет опору спокойствия внутри себя, а не вне; как воин, полагающийся на крепость тела и воинское искусство, лучше того, который надеется только на силу оружия, так и огражденный добродетелью лучше того, кто надеется на деньги. Во‑вторых, богатый, хотя бы и не впал в бедность, не может быть спокойным, потому что богатство причиняет много бурь и беспокойств. А добродетель напротив доставляет только радость и спокойствие; она делает человека недоступным для коварных врагов, богатство же напротив делает его доступным и удобопреклонным. Из животных олени и зайцы легче всех могут быть уловляемы по своей природной боязливости, а кабан, бык и лев не легко попадают в руки охотников; то же можно видеть на богатых и на живущих в добровольной бедности; последний подобен льву и быку, а первый — оленю и зайцу. Кого в самом деле не боится богатый? Уж не разбойников ли? Не властителей ли? Не завистников ли? Не клеветников ли? Но что я говорю о разбойниках и клеветниках, когда он с подозрением смотрит на самих домашних? И что я говорю (о том времени), когда он еще жив? Даже и по смерти он не свободен от козней хищников; и самая смерть не может доставить ему безопасности, но и мертвого его грабят злодеи. Так опасно богатство! Не только подкапываются жилища, но разрываются и могилы и гробницы. Что же может быть хуже того, если самая смерть не доставляет ему безопасности, но даже лишившись жизни несчастное тело его не освобождается от житейских зол, если злодеи восстают даже против пыли и праха, и притом с большей жестокостью, нежели при его жизни? Тогда, входя в кладовую и разламывая сундуки, они по крайней мере не касались тела и не брали столько, чтобы обнажить самое тело; а теперь нечистые руки гробокопателей не воздерживаются и от этого, но сдвигают с места (и тело), переворачивают его и посмеиваются над ним с великой жестокостью. Когда оно бывает предано земле, то они, лишив его и покрова земли и одежд, оставляют его брошенным в таком виде. Кто же враждебнее богатства, которое при жизни губит душу, а по смерти подвергает поруганию тело и не дает ему покоя в земле, чего не лишены даже осужденные и тяжкие преступники? И с преступниками, наказав их смертью, законодатели ничего более не делают; а их богатство и по смерти подвергает жесточайшему наказанию — быть обнаженными к лишенными погребения: ужасное и жалкое зрелище! Подлинно, участь их тяжелее участи тех, которые подвергаются тому же по определению и гневу судей; последние, пробыв не погребенными один или два дня, предаются земле; а первые, когда бывают преданы земле, тогда именно и обнажаются и подвергаются поруганию. Если воры уходят, не взяв самого гроба, то и этим он обязан не богатству, а бедности; она сохраняет его, так что, если бы мы и гроб покрыли богатством, или устроили бы его не из камня, а из золота, то лишились бы и его. Так неверно богатство! Оно не столько принадлежит имеющим его, сколько занимающимся хищничеством. Потому напрасно было бы доказывать, что невозможно удержать богатство, тогда как имеющие его не находят безопасности даже в день смерти. С умершим кто не примиряется, хотя бы то был зверь, демон, или кто бы ни был? Достаточно одного взгляда на умершего, чтобы тронуться человеку железному и безжалостному; когда кто смотрит на мертвого, хотя бы в нем видел врага и неприятеля, то плачет вместе с ближайшими его друзьями; гнев погасает вместе с жизнью и вместо его является соболезнование; при выносе и погребении никто не различит врага и неврага: так все почитают общую природу и установленные для нее законы! Но богатство, будучи чуждо этого, внушает гнев против имеющих его и делает врагами умершего людей, нисколько не обиженных им, потому что обнажать мертвое тело свойственно жестоким врагам и неприятелям. Природа примиряет с ним тогда и врагов; а богатство вооружает против него и тех, которые не могут ни в чем обвинить его и терзают тело, совершенно уединенное. Многое здесь могло бы склонить на милость, и то самое, что оно мертво, неподвижно, готово обратиться в землю и тление и беспомощно; но ничто подобное не трогает злодеев, преданных преступной страсти. Страсть корыстолюбия, как бы какой жестокий тиран, настоятельно требует от них исполнения своих бесчеловечных повелений и, обращая их в зверей, ведет к гробницам. Нападая на умерших, как дикие звери, они не отказались бы и от тел, если бы (телесные) члены могли принести им пользу. Такие‑то плоды мы получаем от богатства: по смерти подвергаемся поруганию и лишаемся могилы, которой удостаиваются даже тяжкие преступники! Неужели после этого, скажи мне, мы будем еще любить такого врага? Нет, братие, нет, увещеваю вас, побежим от него, не оглядываясь назад; если оно и само придет в наши руки, не будем удерживать его у себя, но свяжем его руками бедных; эти узы гораздо лучше могут удержать его; из этих хранилищ оно никогда не убежит, и неверное сделается наконец верным, тихим и кротким, чрез подаяние милостыни. Итак, когда оно придет к нам, будем употреблять его на это дело; если же не придет, не будем искать, изнурять себя и считать блаженными имеющих его. Какое это блаженство? Разве назовешь блаженными занимающихся борьбой с дикими зверями за то, что такие борцы, заключив у себя дорого стоющих животных, стерегут их, между тем как сами не смеют приступить и прикоснуться к ним, боятся их и трепещут. Нечто подобное испытывают и богатые, заключив богатство в своих хранилищах, как дикого зверя, и каждый день получая от него тысячи ран, только не так, как от зверей. Звери, когда бывают выпущены, тогда и причиняют вред встречающимся с ними; а богатство, когда бывает заперто и хранимо, тогда и погубляет приобретших и хранящих его. Сделаем же этого дикого зверя кротким. А он будет кроток, когда мы не станем запирать его, но будем передавать его в руки всех нуждающихся. Таким образом мы получим от него величайшие блага, и настоящую жизнь будем проводить безмятежно и с доброю надеждою, и в будущий день предстанем с дерзновением, которого да сподобимся все мы благодатию и человеколюбием (Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу, со Святым Духом, слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь).

БЕСЕДА 36

Братия! не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму будьте совершеннолетни (1 Кор. 14:20).

О даре языков. — Милостыня — лучшее украшение. — Суетность богатства.

1. После многих объяснений и доказательств (апостол) справедливо употребляет теперь речь более сильную, соединенную с великим обличением, и приводит пример, сообразный с предметом. Дети недоумевают и изумляются при виде малых вещей, а при весьма великих не приходят в такое удивление. Подобным образом и имевшие дар языков, который был последним из всех, думали, что они имеют все; потому он и говорит: не дети бывайте, т. е. не будьте неразумными там, где следует быть разумными, но будьте простыми детьми там, где неправда, где тщеславие, где гордость. Кто младенец на злое, тому должно быть и мудрым; как мудрость со злобой не была бы мудростью, так и простота с неразумием не была бы простотой; в простоте надобно избегать неразумия, и в мудрости — злобы. Как лекарства более надлежащего горькие или сладкие не приносят пользы, так и простота и мудрость сами по себе. Потому и Христос, повелевая соединять то и другое, сказал: будьте мудры, как змии, и просты, как голуби (Мф. 10:16). Что же значит — младенствовать злобою? Даже и не знать, что такое зло; такими быть он желал им, когда говорил: есть верный слух, что у вас появилось блудодеяние (1 Кор. 5:1). Не сказал: допускается, но: слышится. Вы верно, говорит, знаете это, потому что слышали о том некогда. Он хотел, чтобы они были и мужами и детьми, детьми на злое, а мужами по мудрости, и муж тогда будет мужем, когда вместе с тем будет младенцем; а пока он не будет младенцем на злое, то не будет и мужем, потому что злой не может быть совершенным, а бывает неразумным. Иными языками и иными устами буду говорить народу сему; но и тогда не послушают Меня, говорит Господь (1 Кор. 14:21). В законе нигде этого не написано; но он, как я сказал прежде, всегда называет законом все ветхозаветное Писание, и пророческие и исторические книги. Приведенное свидетельство он заимствует из пророка Исаии, чтобы опять ограничить славу дара (языков), для пользы слушателей; и здесь впрочем, говорит о нем с похвалой. Слова но и тогда показывают, что чудо было достаточно для того, чтобы тронуть их; если же они не убедились, то это их вина. Для чего же Бог сделал это, если они не хотели убедиться? Чтобы сделать со своей стороны все нужное. Доказав пророчеством, что упомянутое знамение не очень полезно, (апостол) продолжает: итак языки суть знамение не для верующих, а для неверующих; пророчество же не для неверующих, а для верующих. Если вся церковь сойдется вместе, и все станут говорить незнакомыми языками, и войдут к вам незнающие или неверующие, то не скажут ли, что вы беснуетесь? Но когда все пророчествуют, и войдет кто неверующий или незнающий, то он всеми обличается, всеми судится. И таким образом тайны сердца его обнаруживаются, и он падет ниц, поклонится Богу и скажет: «истинно с вами Бог» (ст. 22‑25). Сказанное здесь может возбудить в ком‑нибудь большое недоумение. Если языки служат знамением для неверных, то как он говорит: если неверные увидят вас говорящими на языках, то скажут, что вы беснуетесь? И если пророчество не для неверных, но для верующих, то как получат от него пользу и неверные? Но когда, говорит, все пророчествуют, и войдет кто неверующий или незнающий, то он всеми обличается, всеми судится. И не только этот, но, кроме того, и другой здесь рождается вопрос: языки опять, по‑видимому, больше пророчества, потому что если языки служат знамением для неверных, а пророчество для верных, то дар, обращающий и делающий своими чужих, больше дара, назидающего своих. Что же означают сказанные слова? Они не затруднительны, не темны и не противоречат предыдущему, но весьма согласны с ним, если мы вникнем. Пророчество полезно для тех и других, а языки нет.

Потому, сказав о языках, что они в знамение суть, (апостол) присовокупил: не верующим, но неверным, и притом в знамение, т. е. более для удивления, нежели для назидания. Но, скажешь, и о пророчестве он выразился точно также в словах: а пророчество не неверным, но верующим; верующий не имеет надобности видеть знамение, а нуждается только в научении и назидании; как же ты утверждаешь, что пророчество полезно для тех и других, тогда как он говорит: не неверным, но верующим? Если тщательно исследуешь, то поймешь слова его. Он не сказал, что пророчество не полезно для неверных, но что оно не служит знамением, как языки, т. е. не также бесполезно. И языки не есть что‑нибудь полезное для неверных: они производят только одно изумление и смущение. Знамение принадлежит к числу безразличного; так Псалмопевец, сказав: сотвори со мною знамение, прибавляет: во благо (Пс. 85:17); и еще: для многих я стал как бы чудом (Пс. 70:7), т. е. в знамение.

2. Чтобы ты убедился, что знамение здесь не означает чего‑нибудь, всегда приносящего пользу, (апостол) присовокупляет и то, что оно производит. Что же такое? То не скажут ли, говорит, что вы беснуетесь? Это зависит не от свойства знамения, но от неразумия тех, (которые рекут). Под словом неверные не всегда разумей одинаковых людей, но иногда неисцельно больных и остающихся неисправимыми, а иногда могущих перемениться, каковы были те, которые удивлялись апостолам, глаголавшим величия Божия; таковы же были домашние Корнилия. Итак, смысл слов его следующий: пророчество имеет силу и между неверными и между верующими, а слыша языки, неверные и неразумные не только не получают пользы, но и смеются над говорящими на языках, как над беснующимися. (Языки) служат им только в знамение, т. е. только приводят их в изумление.

Если бы, впрочем, они имели ум, то получили бы и пользу, для которой дано знамение; ведь (и при апостолах) не только были насмехавшиеся над ними, как бы над опьяневшими, но многие и удивлялись им, как глаголющим величия Божия; так насмехавшиеся были неразумные. Потому и Павел не просто сказал: не скажут ли, что вы беснуетесь, но присовокупил: незнающие или неверующие. Пророчество же не просто служит в знамение, но нужно и полезно для веры и назидания тех и других. Впрочем, это он выразил не тотчас, но объяснил в дальнейших словах: он всеми обличается, всеми судится. И таким образом тайны сердца его обнаруживаются, и он падет ниц, поклонится Богу и скажет: истинно с вами Бог.

Таким образом пророчество выше не только потому, что имеет силу между теми и другими, но и потому что обращает бесстыднейших из неверных. Не одинаково было чудо, когда Петр обличил Сапфиру, — это было действием пророчества, — и когда говорил языками; тогда все устрашились, а когда он говорил языками, то даже принят был за беснующегося. Итак, сказав, что языки не приносят пользы, и, оставив между тем обличение вины иудеев, (апостол) далее показывает, что они даже причиняют вред. Для чего же, скажешь, и даны они? Для того, чтобы употреблялись вместе с истолкованием, без которого случается и противное у неразумных. Если, говорит, вся церковь сойдется вместе, и все станут говорить [незнакомыми] языками, и войдут к вам незнающие или неверующие, то не скажут ли, что вы беснуетесь? Так и апостолы были приняты за опьяневших: иные, насмехаясь, говорили: они напились сладкого вина (Деян. 2:13). Но причина не в знамении, а в неразумии (говоривших это); потому он присовокупил: незнающие или неверующие, т. е. мнение их происходит от неразумия и неверия. Он старается, как я сказал прежде, поставить дар (языков) в ряд предметов не совершенно достойных отвержения, но не очень полезных, и притом с целью смирить слушателей и внушить им необходимость искать истолкования. Так как они не заботились об этом, но многие через упомянутый дар старались показать себя и удовлетворить своему честолюбию, то он особенно и отклоняет их от этого, доказывая, что они напротив вредят своей славе, навлекая на себя подозрение в бесновании. Так всегда поступает Павел: когда хочет кого отклонить от чего‑нибудь, то доказывает, что он терпит вред от того самого, к чему имеет пристрастие; так поступай и ты: отклоняя от удовольствий, покажи, что они исполнены горечи; отклоняя от тщеславия, покажи, что оно причиняет бесчестье.

Так и Павел поступал. Отклоняя богатых от любви к деньгам, он говорит, что богатство не только вредит, но и подвергает искушениям: желающие обогащаться впадают в искушение и в сеть и во многие безрассудные и вредные похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу (1 Тим. 6:9). Так как богатство, по‑видимому, не избавляет от напастей, то он утверждает противное тому, что думали богатые.

Другие имели пристрастие к внешней мудрости, как будто бы она служила им для объяснения догматов; а он доказывает, что она не только не приносит пользы кресту, но и унижает его.

Иные хотели судиться у чужих, считая недостойным судиться у своих, как будто бы внешние (язычники) были мудрее; а он доказывает, что судиться у внешних постыдно. Иные вкушали идольские жертвы, как бы желая показать в себе совершенное знание; а он доказывает, что неумение устроять благо ближних есть признак несовершенного знания. Так и здесь: (коринфяне) по честолюбию восхищались даром языков, а он доказывает, что это особенно и посрамляет их, не только лишая славы, но и подвергая подозрению в бесновании. Впрочем, он не вдруг сказал это, но, предварительно сказав очень многое, и тем приготовив их к принятию слов своих, потом и высказывает мысль крайне неожиданную. Такой у него обыкновенно образ речи.

Подлинно, кто хочет поколебать утвердившееся мнение и переменить его на противоположное, тот не должен тотчас высказывать противоположное: иначе он будет осмеян теми, которые предзаняты противоположным мнением; очень неожиданное не может быть принято вдруг без предварительной подготовки; наперед нужно иными доводами хорошо поколебать мнение других и тогда уже внушить им противоположное.

3. Так же он поступил, когда говорил о браке. Многие имели расположение (к браку), как бы доставляющему спокойствие; а он хотел доказать, что спокойствие заключается в безбрачном состоянии; если бы сказал это вдруг, то слова его не были бы так хорошо приняты; теперь же, высказав это после многого другого и предложив благовременно, он сильно тронул слушателей. Так же он поступил касательно девства. Сказав предварительно многое, он уже после того говорит: аз же вы щажду ^[44] (1 Кор. 7:28); и еще: а я хочу, чтобы вы были без забот (1 Кор. 7:32). Точно так он поступает и касательно дара языков, доказывая, что он не только лишает славы, но и посрамляет имеющих его перед неверными. А пророчество, напротив, и не подвергает посрамлению перед неверными, и доставляет величайшую славу и пользу; по поводу пророчества никто не скажет, что вы беснуетесь, и не станет смеяться над пророчествующими, но напротив всякий будет изумляться и удивляться им, потому что обличается всеми, то есть, все, что у него на сердце, обнаруживается и представляется всем. Не одно и то же — кому‑нибудь войдя услышать одного говорящим по‑персидски, другого по‑сирски, или войдя, с какой бы то ни было целью, для искушения и с лукавым намерением, или простосердечно, услышать тайны своего сердца, такие‑то и такие‑то свои деяния и намерения; последнее более первого возбуждает страх и приносит пользу.

Потому (апостол) и говорит, что по поводу языков скажут, что вы беснуетесь; впрочем говорит это не сам от себя, но как суждение других: то не скажут ли, говорит, что вы беснуетесь? Здесь же он основывается и на существе самого дела и на убеждении получающих пользу: он всеми обличается, всеми судится. И таким образом тайны сердца его обнаруживаются, и он падет ниц, поклонится Богу и скажет: истинно с вами Бог.

Видишь ли, как это несомненно? Там действие подвергается различным суждениям, и иной из неверных может приписать его беснованию; а здесь не бывает ничего такого, а напротив он удивляется и поклоняется, исповедуя прежде делами, а потом и словами. Так поклонился Богу и Навуходоносор, который сказал: истинно Бог ваш есть Бог богов и Владыка царей, открывающий тайны, когда ты мог открыть эту тайну! (Дан. 2:47). Видишь ли, как сила пророчества изменила (человека) грубого, научила его и привела к вере? Итак что же, братия? Когда вы сходитесь, и у каждого из вас есть псалом, есть поучение, есть язык, есть откровение, есть истолкование, — все сие да будет к назиданию (ст. 26). Видишь ли основание и правило христианства? Как дело зодчего — строить, так дело христианина — всеми способами приносить пользу ближним. Так как (апостол) весьма сильно восставал против дара (языков), то, чтобы он не показался излишним, — а восставал он единственно с намерением смирить гордость их, — он опять поставляет его в числе других (духовных дарований) и говорит: у каждого из вас есть псалом, есть поучение, есть язык. В древности и составляли псалмы по дарованию, и учили по дарованию. Но все это, говорит, пусть клонится к одному — к назиданию ближнего; пусть ничто не делается напрасно; если ты приходишь не для назидания брата, то для чего и приходишь? Для меня не очень важно различие дарований; мои заботы только об одном и старания клонятся к одному — чтобы все делалось для назидания; тогда даже имеющий малое дарование превзойдет имеющего великое, если будет употреблять его с назиданием. Дарования для того и даются, чтобы каждый получал назидание; если же этого не будет, то дарование послужит даже к осуждению получившего его; скажи мне в самом деле, какая польза пророчествовать, какая польза воскрешать мертвых, если никто не получает назидания? Если же в этом состоит цель дарований, которой можно достигнуть и другим способом без дарований, то не превозносись знамениями и не считай себя несчастным, не имея дарований. Если кто говорит на [незнакомом] языке, [говорите] двое, или много трое, и то порознь, а один изъясняй. Если же не будет истолкователя, то молчи в церкви, а говори себе и Богу (ст. 27, 28). Что говоришь ты? Сказав столько о даре языков, что он и бесполезен и излишен, если нет истолкователя, ты опять повелеваешь говорить языками? Не повелеваю, говорит, но и не запрещаю. Как в том случае, когда говорит: если кто из неверных позовет вас, и вы захотите пойти (1 Кор. 10:27), он не заповедует идти, но и не удерживает, так и здесь. Говори себе и Богу. Если, говорит, ты не можешь молчать, если ты так честолюбив и тщеславен, то говори про себя. Таким дозволением он еще более запрещает, потому что приводит в стыд.

4. Так же поступает он и в другом месте, когда беседует об отношениях к жене: впрочем это сказано, говорит, по невоздержанию вашему (1 Кор. 7:5, 6). Но не так он говорит о пророчестве, — а как? Повелительно и решительно: кто говорит на [незнакомом] языке, [говорите] двое, или много трое; и при этом нигде не требует истолкователя и не заграждает уста пророчествующему, подобно как там говорил: если же не будет истолкователя, то молчи. Говорящий языками сам по себе недостаточен: потому, если кто имеет оба дарования, то пусть говорит; если же не имеет, а хочет говорить, то пусть делает это при истолкователе. И пророк есть истолкователь, но Божий, а ты — человеческий. Если же не будет истолкователя, то молчи; ничего не должно делать напрасно и по честолюбию. Говори себе и Богу, т. е. в уме, или тайно и без шума, если хочет. Здесь он не заповедует, но, может быть, более запрещает посредством такого дозволения, подобно как когда говорит: а если кто голоден, пусть ест дома (1 Кор. 11:34), где, по‑видимому, дозволяет, но тем самым сильнее пристыжает. Не для того вы собираетесь, говорит, чтобы показать, что имеете дарование, но чтобы назидать слушателей, как говорил он и в начале: вся же к созиданию да бывают. И пророки пусть говорят двое или трое, а прочие пусть рассуждают (ст. 29), — и более не прибавил ничего такого, что (говорил) о языках. Но что он говорит?

Не выражает ли он, что и пророчество само по себе недостаточно, если другим предоставляет рассуждать! Нет, оно весьма достаточно: потому он и не заградил уст пророчествующему, подобно как тому (говорящему языками), когда нет истолкователя; и между тем как о последнем сказал: если же не будет истолкователя, то молчи, о первом не сказал: если нет рассуждающего, то пусть не пророчествует, но только предложил наставление слушателю.

Он сказал это для предостережения слушателей, чтобы между ними не случился волхвователь. Остерегаться этого он повелевал и в начале, когда показывал различие между волхвованием и пророчеством, и теперь повелевает различать и наблюдать тоже самое, чтобы не вкралось что‑нибудь диавольское. Если же другому из сидящих будет откровение, то первый молчи. Ибо все один за другим можете пророчествовать, чтобы всем поучаться и всем получать утешение (ст. 30, 31). Что означают эти слова? Если, говорит, в то время, когда ты пророчествуешь и говоришь, дух другого возбудит его, тогда ты замолчи. Как прежде касательно языков, так и здесь он требует, чтобы это было по части (порознь), но здесь высшим образом; не сказал: по части но: если же другому из сидящих будет откровение.

И для чего первому продолжать речь, когда другой возбуждается к пророчеству? Но не следовало ли (говорить) обоим? Это неуместно и произвело бы беспорядок. Не следовало ли первому? И это неуместно, потому что для того Дух и возбуждал другого, когда говорит первый, чтобы и он сказал что‑нибудь. Потом, в утешение тому, которому заповедует молчать, говорит: все один за другим можете пророчествовать, чтобы всем поучаться и всем получать утешение. Видишь ли, как он опять приводит и причину, почему все так заповедует? Если имеющему дар языков он совершенно запрещает говорить, когда нет истолкователя, потому что речь была бы бесполезна, то справедливо повелевает прекращать и пророчество, когда оно не приносит пользы, но может произвести замешательство, смятение и неуместный беспорядок. И духи пророческие послушны пророкам (ст. 32).

Видишь ли, как он сильно и страшно пристыжает? Чтобы человек не возражал и не противился, он говорит, что самое дарование повинуется: духом здесь он называет действие. Если же дух повинуется, то тем более ты, получивший его, не имеешь права возражать. Потом доказывает, что и Богу так угодно: потому что Бог не есть [Бог] неустройства, но мира. Так [бывает] во всех церквах у святых (ст. 33). Видишь ли, какими доводами он побуждает к молчанию и утешает уступающего другому? Во‑первых тем, что в таком случае и он не исключается: все один за другим, говорит, можете пророчествовать; во‑вторых, тем, что это свойственно Духу: и духи пророческие послушны пророкам; далее тем, что это согласно с волей Божией: потому что, говорит, Бог не есть [Бог] неустройства, но мира; в‑четвертых, тем, что это правило простирается на всю вселенную, и что он не заповедует ничего нового: так [бывает], говорит, во всех церквах у святых. Может ли быть что‑нибудь изумительнее этого? Церковь тогда была небом; Дух устроял все в народе, руководил и вдохновлял каждого из предстоятелей. А теперь у нас одни только знаки тогдашних дарований. И ныне мы говорим и по двое, и по трое, и порознь, и один умолкает, когда начинает другой; но все это только знаки и памятники прежнего. Потому‑то, когда мы начнем говорить, народ отвечает: Духови твоему, выражая, что в древности говорили так не по собственной мудрости, но по внушению Духа.

А теперь не то, впрочем, я высказываю свое мнение.

5. Ныне церковь подобна жене, лишившейся прежнего богатства, сохраняющей во многих местах только знаки первоначального благоденствия и показывающей сундуки и лари от золотых (сокровищ), а самого богатства не имеющей; такой жене уподобилась ныне церковь. Говорю это, имея в виду не дарования, — не было бы слишком прискорбно, если было бы только это, — но и жизнь и добродетель. Тогда сонм вдов и лик девственниц составляли великое украшение церквей; а теперь это вывелось и упразднилось; остаются только знаки. Есть и ныне вдовы, есть и девы, но они не составляют того украшения, каким должны быть посвятившие себя на такие подвиги. Отличительный признак девы есть попечение об одних делах Божиих и непрестанная усердная молитва; и признак вдовы состоит не столько в том, чтобы не вступать во второй брак, сколько другом, — в делах страннолюбия, нищелюбия, прилежания в молитвах, и во всем, что с великой точностью предписывает Павел в послании к Тимофею (1 Тим. 5).

Есть у нас и жены, которые в супружестве соблюдают великую скромность; но не это только требуется, а и тщательное служение нуждающимся, чем особенно отличались жены древние, — не так, как многие из нынешних. Тогда украшались вместо золота красотой милостыни; а ныне, оставив это, обвешивают себя со всех сторон золотыми цепями, сплетенными из множества грехов. Сказать ли еще о другом хранилище, утратившем прародительское украшение? В древности все сходились и пели вместе, — это мы делаем и ныне но тогда во всех было одно сердце и одна душа (Деян. 4:32), а ныне даже в одной душе не видно такого согласия, но везде великая брань. И ныне предстоятель церкви желает мира всем, как бы придя в дом отеческий, но тогда как имя мира повторяется часто, самого дела нет нигде. Тогда и дома были церквами, а ныне и церковь стала домом, или даже хуже всякого дома. В доме можно видеть великое благочиние: госпожа дома сидит на седалище со всем благоприличием, служанки прядут в молчании и каждый из домашних имеет в руках вверенное ему. А здесь великий шум, великий беспорядок; собрание наше ничем не отличается от гостиницы; здесь такой же смех, такой же шум, как в банях, как на торжищах, где все кричат и производят смятение. И это бывает только здесь; а в других местах не позволяется сказать в церкви даже слова близ стоящему, хотя бы кто встретил давно не виденного друга, но делается это вне, — и весьма справедливо.

Церковь не цирюльня, не лавка с благовониями, не мастерская, подобная находящимся на торжище, но место ангелов, место архангелов, царство Божие, само небо. Если бы кто‑нибудь отверз небо и ввел тебя в него, то ты не осмелился бы разговаривать, хотя бы увидел отца, хотя бы брата; так точно и здесь не должно говорить ни о чем другом, кроме предметов духовных, потому что и здесь небо. Если не веришь, то посмотри на эту трапезу, вспомни, для кого и для чего она поставлена, подумай, кто приходит сюда, и страшись даже прежде времени. Кто увидит только трон царя, тот возбуждается в душе своей, ожидая выхода царя; так точно и ты, еще прежде страшного времени, страшись и бодрствуй, и еще прежде, нежели увидишь поднятые завесы и предшествующий сонм ангелов, возносись к самому небу. Но этого не знает непосвященный, — потому для него необходимо сказать нечто другое. Мы не затруднимся сказать и ему то, что может возбудить и возвысить его. Итак, ты, незнающий этого, когда услышишь слова пророка: сия глаголет Господь, отрешись от земли, вознесись на само небо, помысли, Кто через него вещает тебе. Между тем ныне, когда смехотворствует какой‑нибудь шут и бесчинствует блудница, весь театр сидит, соблюдая для речей их совершенное безмолвие, и это когда никто не заставляет молчать, не бывает ни разговора, ни крика, ни малейшего шума; а когда Бог с небес вещает о таких страшных тайнах, тогда мы бываем бесстыднее псов, не оказывая Богу даже такого внимания, какое оказываем распутным женщинам.

6. Вы ужасаетесь, слыша это? Лучше ужасайтесь, делая это.

Тем, которые пренебрегли бедных и одни вкушали пищу, Павел сказал: разве у вас нет домов на то, чтобы есть и пить? Или пренебрегаете церковь Божию и унижаете неимущих? (1 Кор. 11:22)?

Позвольте и мне сказать тем, которые здесь шумят и разговаривают: разве вы не имеете домов для пустословия? Или нерадите о церкви Божией и развращаете желающих сохранять целомудрие и спокойствие? Но, скажете, нам весело и приятно разговаривать со знакомыми. Я не запрещаю этого; но пусть это будет дома, на торжище, в банях; церковь же есть место не разговоров, а учения. Между тем ныне она нисколько не отличается от торжища, и, может быть, если не оскорбительно сказать, даже от театра: так нецеломудренно и подобно тамошним блудницам украшаются собирающиеся здесь жены! Потому они и сюда привлекают многих невоздержных. Кто искушает или хочет соблазнить женщину, тот, кажется, не считает для себя никакого места удобнее церкви. Если нужно что‑нибудь купить или продать, то церковь считается для этого удобнее рынка; здесь об этом бывает больше разговоров, нежели в самих лавках. Кто хочет злословить или слушать злословие, тот найдет и этого здесь более, нежели вне, на торжище. Хочешь ли слышать о делах гражданских, или о домашних, или о военных, — не ходи в судилище, не сиди в лечебнице, есть и здесь, есть люди, которые подробнее всех расскажут обо всем этом; здесь — место скорее всего другого, только не церковь. Быть может, я слишком резко коснулся вас? Не думаю; если вы не перестаете делать одно и тоже, то как мне знать, что слова мои коснулись вас? Потому необходимо опять коснуться того же. Итак, можно ли стерпеть? Можно ли снести? Мы каждый день стараемся и усиливаемся, чтобы вы уходили отсюда, научившись чему‑нибудь полезному; но никто из вас не уходит с какой‑нибудь пользой, а даже скорее с вредом. Подлинно, вы собираетесь и себе на осуждение, не имея никакого оправдания в грехе своем, и более благоговейных изгоняете, отовсюду беспокоя их своим пустословием. Но что говорят многие? Не слышу, говорят, что читается, не понимаю, что говорится. Потому, что ты разговариваешь, потому, что шумишь, потому, что не приходишь с душой, исполненной благоговения. Не понимаю, говоришь ты, что читается? Но потому самому и следует быть внимательным.

Если неясное не пробуждает души твоей, то тем более ты не обратил бы внимания, если бы читаемое было ясно. Для того и не все ясно, чтобы ты не предавался беспечности, и не все не ясно, чтобы ты не приходил в отчаяние. Евнух, хотя был и варвар, не говорил ничего такого, но даже среди множества дел и будучи на пути, держал в руках книгу и читал; а ты, среди множества учителей, и тогда, как другие читают тебе, представляешь мне оправдания и отговорки. Ты не понимаешь того, что говорится? Молись же, чтобы тебе понять; или лучше сказать, невозможно, чтобы ты не понимал всего, потому что многое само по себе понятно и ясно; или лучше, хотя бы ты не понимал всего, и в таком случае следует молчать, чтобы не изгнать слушающих внимательно и чтобы Бог, видя твое молчание и благоговение, сделал неясное для тебя ясным. Но ты не можешь молчать? Тогда выйди вон, чтобы не причинять вреда другим.

В церкви всегда должен быть слышим один голос, так как она есть одно тело. Потому и чтец читает один; и сам, имеющий епископство, ожидает, сидя в молчании; и певец поет один; и когда все возглашают, то голос их произносится как бы из одних уст; и беседующий беседует один. Когда же многие разговаривают о многом и различном, то для чего мы напрасно и утруждаем вас? Если бы вы не думали, что мы напрасно утруждаем вас, то вы не стали бы в то время, как мы говорим о таких предметах, разговаривать о предметах совершенно непристойных. От того у вас не только в жизни, но и в самом суждении о вещах крайний беспорядок; о ненужном вы заботитесь, истину оставляете, а за тенями и сновидениями гоняетесь.

Подлинно не тень ли и сновидения все настоящее, и даже не хуже ли тени? Оно, лишь только является, как и улетает, и прежде, нежели улетит, производит великое смятение и большее, чем (доставляемое им) удовольствие. Хотя бы кто приобрел и закопал здесь бесчисленное богатство, он, по прошествии ночи (настоящей жизни), отходит отсюда нагим, — и весьма естественно. Как обогащающиеся во сне, встав с постели, не имеют ничего, что воображали иметь во время сна, так и любостяжательные, или даже не так, а гораздо хуже. Обогащающийся во сне не имеет денег, которые воображал иметь, но встает без всяких дурных последствий от такого воображения; а тот и богатства лишается, и отходит отсюда исполненным грехов, происходящих от богатства, владея богатством в воображении, а зло, происходящее от богатства, испытывая уже не в воображении только, а в самой действительности; удовольствие было как бы во сне, а наказание за удовольствие бывает уже не во сне, а на самом опыте; или лучше сказать, даже прежде будущего наказания и еще здесь он подвергается величайшему наказанию, изнуряя себя при самом собирании богатства множеством скорбей, забот, огорчений, препятствий, неприятностей и беспокойств. Потому, чтобы нам избавиться и от этих сновидений и от зол, которые бывают уже не в сновидениях, возлюбим вместо любостяжания милостыню, вместо хищения — человеколюбие. Таким образом мы сподобимся и настоящих и будущих благ, благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу, со Святым Духом, слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

БЕСЕДА 37

Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит (1 Кор. 14:34).

Правильный порядок всегда должен быть наблюдаем. — Болезнь сребролюбия. — Удовольствие от целомудрия.

1. Обличив беспорядок, происходивший от языков и от пророчеств, и поставив законом, чтобы не было смятения, чтобы говорящие языками делали это порознь, а из пророчествующих один молчал бы, когда начнет другой, (апостол) переходит далее к беспорядку, производимому женщинами, пресекает неуместное их дерзновение, — и весьма благовременно. Если имеющим дарования не позволительно говорить без порядка и когда они захотят, хотя ими руководит Дух, то тем более (не позволительно) женщинам пустословить напрасно и без пользы. Потому он с великой властью удерживает их от пустословия, ссылается притом на закон, и таким образом заграждает уста их.

Здесь он не только увещевает и советует, но и повелевает с силой, приводя о том древний закон. А именно, сказав: жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит. Где говорит об этом закон? К мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою (Быт. 3:16). Видишь ли мудрость Павла, как он привел такое свидетельство, которое повелевает им не только молчать, но и молчать со страхом, и притом с таким страхом, с каким надлежит безмолвствовать рабе? Потому и сам, после слов: не позволено им говорить, не сказал: молчать, но употребил, вместо — молчать, более значащее выражение — а быть в подчинении. Если же они должны быть таковы в отношении к мужьям, то тем более в отношении к учителям и отцам и общему собранию церкви. Но, скажешь, если они не могут ни говорить, ни спрашивать, то для чего им и присутствовать? Для того чтобы слушать, что следует, а о сомнительном узнавать дома у мужей. Потому он и продолжает: если же они хотят чему научиться, пусть спрашивают [о том] дома у мужей своих (ст. 35). Им, говорит, не позволительно в церкви не только самим говорить открыто, но и спрашивать о чем‑нибудь. Если же не должно спрашивать, то тем более не позволительно говорить напрасно. Почему же он поставляет их в таком подчинении?

Потому, что жена есть существо слабейшее, непостоянное и легкомысленное. Потому он и поставляет им в учители мужей и доставляет пользу тем и другим: жен делает скромными, а мужей внимательными, так как они должны с совершенной точностью передавать женам то, что услышат. Далее, так как у них считалось честью говорить в собрании, он опять доказывает противное и говорит: ибо неприлично жене говорить в церкви; доказывает это сначала законом Божиим, а потом общечеловеческим суждением и обычаем, как поступил он и тогда, когда беседовал с ними о волосах: или, говорил он, не сама ли природа учит вас (1 Кор. 11:14)? И везде можно видеть такой его образ речи, — что он обличает не только божественным Писанием, но и общеизвестными обычаями. Кроме того, он заимствует обличения от согласия всех и от повсюдности заповедей, как делает и здесь: разве от вас, говорит, вышло слово Божие? или до вас одних достигло? (ст. 36). Здесь он выражает, что прочие церкви соблюдают тот же закон, и таким образом пресекает беспорядок указанием на нововведение, и делает слова свои более убедительными ссылкой на голос всех. Потому и в других местах он говорил: послал к вам Тимофея, моего возлюбленного и верного в Господе сына, который напомнит вам о путях моих во Христе, как я учу везде во всякой церкви (1 Кор. 4:17). И еще: потому что Бог не есть [Бог] неустройства, но мира. Так [бывает] во всех церквах у святых (1 Кор. 14:33). И здесь: разве от вас вышло слово Божие? Или до вас одних достигло? т. е., вы не первые и не вы одни верные, но (такова) вся вселенная. Тоже он сказал и в послании к Колоссянам, беседуя о благовествовании: которое пребывает у вас, как и во всем мире (Кол. 1:6). Поступает он и иначе, для увещания слушателей, указывая иногда на что‑нибудь, как на принадлежащее сначала им и сделавшееся известным у всех. Так в послании к Фессалоникийцам он говорит: от вас пронеслось слово Господне не только в Македонии и Ахаии, но и во всяком месте прошла [слава] о вере вашей в Бога (1 Фес. 1:8). Также к Римлянам: вера ваша возвещается во всем мире (Рим. 1:8). И то и другое, и похвала от других и указание на согласие с другими в образе мыслей, может убеждать и ободрять. Потому и здесь он говорит: разве от вас вышло слово Божие? Или до вас одних достигло? Вы, говорит, не можете сказать: мы были учителями других и нам не следует учиться у других, или: здесь только утвердилось учение веры и нам не следует подражать примеру других. Видишь ли, как много (доводов) он привел в их обличение? Привел закон, показал постыдность дела, представил в пример прочие церкви.

2. Потом, (апостол) приводит крайний, самый сильный довод: и ныне, говорит, Бог повелевает это через меня. Если кто почитает себя пророком или духовным, тот да разумеет, что я пишу вам, ибо это заповеди Господни. А кто не разумеет, пусть не разумеет (ст. 37, 38). Для чего он присовокупил это? Чтобы показать, что он не принуждает и не хочет состязаться; так выражаются те, которые не свои желания стараются исполнить, но имеют в виду пользу других. Потому он и в другом месте говорит: а если бы кто захотел спорить, то мы не имеем такого обычая, ни церкви Божии (1 Кор. 11:16). Впрочем, не везде он поступает так, но только там, где проступки были не очень велики, притом и в таких случаях более пристыжает; когда же говорит о других (преступлениях), то выражается не так, — а как? Не обманывайтесь: ни блудники, ни малакии Царства Божия не наследуют (1 Кор. 6:9); и еще: вот, я, Павел, говорю вам: если вы обрезываетесь, не будет вам никакой пользы от Христа (Гал. 5:2). Но здесь, так как у него была речь о молчании, он не очень сильно укоряет (слушателей), и тем самым еще более располагает их к себе. Далее, как он всегда делает, возвращается к прежнему предмету, который подал ему повод говорить об этом, и продолжает: итак, братия, ревнуйте о том, чтобы пророчествовать, но не запрещайте говорить и языками (ст. 39). Так он обыкновенно поступает: занимается не одним предметом, но, отступая от него, дает наставление и о том, что каким‑нибудь образом кажется ему прикосновенным, а потом опять обращается к прежнему, чтобы не показалось, что он уклоняется от предмета. Например, беседуя о единодушии при трапезах, он сделал отступление, начав говорить о приобщении тайн, и, предложив о них наставление, опять обратился к прежнему и сказал: посему, братия мои, собираясь на вечерю, друг друга ждите (1 Кор. 11:33). Так и здесь, сказав о благочинии в употреблении дарований и о том, что не должно ни скорбеть при малых дарованиях, ни гордиться при великих, он потом делает отступление, начиная говорить о благопристойности, приличной женщинам, и, предложив об этом наставление, возвращается к прежнему предмету: итак, говорит, братия, ревнуйте о том, чтобы пророчествовать, но не запрещайте говорить и языками. Видишь ли, как он до конца соблюдает различие (между этими дарованиями), и как внушает, что первое весьма необходимо, а последнее не так необходимо? О первом говорит: ревнуйте, а о последнем: не запрещайте. Потом, как бы в совокупности предлагая все наставления, присовокупляет: вся же благообразно и по чину да бывают (ст. 40). Здесь он опять укоряет тех, которые имеют суетное желание производить бесчиние, безрассудно домогаются славы и не соблюдают собственного места.

Ничто так не созидает, как благочиние, как мир, как любовь, а все противоположное им производит разрушение. Это можно видеть не только на предметах духовных, но и на всех других. Если нарушишь порядок в хоре (поющих), или на корабле, или на колеснице, или в войске, если большее отклонишь от его положения и поставишь на место его меньшее, то расстроишь и низвратишь все. Не будем же и мы расстраивать порядка, не будем ставить голову внизу, а ноги вверху. А это бывает тогда, когда здравый разум мы повергаем вниз, а порочные пожелания — раздражительность, гнев, сластолюбие — ставим выше разума, отчего и происходит великое смятение, сильное волнение, неукротимая буря, и все покрывается мраком. Но, если угодно, посмотрим наперед, какой происходит отсюда стыд, а потом — какой вред. Чем бы нам объяснить это и сделать совершенно очевидным? Представим себе человека, одержимого любовью к блуднице и преданного этой безумной страсти, и тогда увидим, как он смешон. Что в самом деле может быть позорнее для человека, как стоять перед жилищем блудницы, получать удары от развратной женщины, плакать, рыдать и унижать честь свою? Если хочешь видеть и вред, то представь трату денег, крайние опасности, борьбу с соперниками, удары и раны, получаемые в таких состязаниях. Тоже бывает и с теми, которые преданы страсти к деньгам, или даже они терпят еще больший вред. Те бывают преданы заботам об одном теле; а сребролюбцы разведывают одинаково об имуществе всех, и бедных и богатых, и домогаются даже вещей несуществующих, что особенно и служит признаком безумной страсти. Они не говорят: мы желали бы иметь богатство такого‑то, и только такого‑то, а хотят, чтобы стали золотом и горы, и дома, и все видимые вещи, простираются далее пределов мира, страдают этой болезнью бесконечно и нигде не останавливаются в своих желаниях. Какое слово изобразит бурю таких помышлений, эти волны, этот мрак? А где волны и такая буря, там какое может быть удовольствие? Не может быть никакого, а напротив — смятение, страдания и мрачные облака, приносящие вместо дождя великую скорбь. Тоже обыкновенно бывает и с любящими чужую красоту. Потому совсем не предающиеся любви наслаждаются большим удовольствием, нежели предающиеся ей. Против этого возражать никто не станет. Я же скажу, что и любящий, но удерживающий страсть свою, больше получает удовольствия, нежели тот, кто постоянно обращается с блудницей. Хотя очень трудно, однако надобно постараться объяснить это; трудно не по существу самого предмета, но потому, что нет достойных слушателей такого любомудрия.

3. Что, скажи мне, приятнее для любящего, подвергаться ли презрению от любимой женщины, или пользоваться уважением и пренебрегать ею? Очевидно, последнее. Кого же, скажи мне, более будет уважать блудница, того ли, кто раболепствует ей и уже сделался ее пленником, или того, кто избегает ее сетей и парит выше стрел ее? Очевидно, последнего. Кому она окажет более внимания, тому ли, который пал, или тому, который еще не пал? Конечно тому, который еще не пал. Кого более она будет стараться привлечь к себе, побежденного или еще не плененного? Конечно, еще не плененного. Если не верите, то я представлю доказательство из вашего опыта. Какую жену более любит муж, ту ли, которая легко уступает и отдается ему, или ту, которая возражает и с трудом ему уступает? Очевидно, последнюю, потому что в этом случае пожелание сильнее воспламеняется. То же самое бывает и с женщинами: более уважения и удивления они окажут тому, кто пренебрегает ими. Если же это справедливо, то равным образом справедливо и то, что более уважаемый и любимый наслаждается большим удовольствием.

Военачальник скоро оставляет город, уже взятый, а твердо стоящий и сопротивляющийся осаждает всеми силами; и охотник пойманного зверя запирает и держит во мраке, как блудница своего любовника, а за убегающим гоняется. Но, скажешь, первый получает желаемое удовольствие, а последний не получает.

А не подвергаться позору, не раболепствовать самовластным приказаниям блудницы, не позволять ей водить себя, как пленного раба, и при этом не терпеть заушений, заплеваний, ударов в голову, неужели, скажи мне, ты считаешь малым удовольствием? Подлинно, если бы кто тщательно исследовал и имел возможность собрать вместе все их оскорбления, укоризны, постоянные неудовольствия, происходящие от душевной раздражительности и от телесного расслабления, ссоры, и все прочее, что знают только испытавшие, то увидел бы, что во всякой войне бывает более перемирий, нежели в их несчастной жизни. О каком же, скажи мне, ты говоришь удовольствии? О том ли, кратком и мгновенном, которое (происходит) от удовлетворения страсти? Но за ним тотчас следует борьба, волнение, раздражение и опять тоже неистовство. Все это мы говорим, как бы беседуя с невоздержными юношами, которые не очень любят слушать слова о царстве (небесном) и геенне; но если мы представим и это, тогда невозможно будет выразить словами, как велико удовольствие целомудренных, когда они воображают себе венцы, награды, беседы с ангелами, прославление по вселенной, дерзновение, благие и бессмертные надежды. Но удовлетворение страсти заключает в себе некоторое, удовольствие, — это часто повторяют, — а целомудренный не может постоянно бороться с силой природы. Напротив, блудник более подвергается насилию и борьбе: в его теле бывает великое смятение; его состояние гораздо хуже всякого волнующегося моря; его страсть никогда не успокаивается, но постоянно тревожит его, подобно беснующимся и непрестанно терзаемым злыми духами. А целомудренный, постоянно преодолевая ее, как мужественный подвижник, вкушает радость превосходнее и приятнее тысячи подобных наслаждений, всегда восхищается своей победой, спокойной совестью и славными трофеями. У того, если он после удовлетворения страсти несколько успокаивается, такое спокойствие бывает ничтожно, потому что скоро опять наступает буря, опять волнение. А любомудрствующий не дозволяет даже начинаться этому смятению, даже волноваться этому морю, даже поднимать рев этому зверю. Хотя и он переносит некоторую борьбу, удерживая такое стремление, но (не такую, какую) тот, постоянно мятущийся, возбуждающийся и не выносящий раздражения. Он бывает подобен человеку, который удерживает уздой дикого коня, разъяренного и сопротивляющегося, и останавливает его с великим искусством, а кто уступает ему, избегая такого труда, того конь увлекает и носит повсюду. Пусть никто не осуждает, если все это я сказал яснее надлежащего; я хочу отличаться не чистотой слов, но сделать слушателей чистыми.

4. Потому и пророки не избегают ни одного из таких слов, желая прекратить развращение иудеев, но обличают их еще откровеннее, нежели мы теперь в нами сказанном. Врач, желая исцелить гнилую рану, не заботится о том, чтобы сохранить руки свои чистыми, но чтобы избавить больного от гниения; желающий сделать гордого смиренным наперед сам смиряется; старающийся поразить злоумышленника обагряет кровью и себя вместе с ним, и тем заслуживает большую честь; и воина, возвращающегося с войны, если кто увидит обрызганным (человеческими) соками, кровью и мозгом, то не будет презирать его, не отвратится он него за это, но еще более станет удивляться ему. Так будем поступать и мы: когда увидим, что кто‑нибудь, умертвив похоть, идет обагренным кровью, то будем еще более удивляться ему, примем участие в его борьбе и победе и скажем преданным сладострастию: покажите нам, какое удовольствие от страсти.

Целомудренный получает (удовольствие) от победы, а ты ниоткуда. Вы указываете на (удовольствие), происходящее от удовлетворения страсти; но то (удовольствие) очевиднее и продолжительнее. Ты получаешь от удовлетворения страсти (удовольствие) кратковременное и даже незаметное, а он от своей совести — высшую, непрестанную и сладчайшую радость. Подлинно, не обращение с женщиной, а любомудрие может сохранить душу невозмутимой и окрылить. Таким образом он, как я сказал, ясно обнаруживает перед нами удовольствие; на тебе же скорбь поражения вижу, а удовольствие желаю видеть, но не нахожу. В какое время думаешь ты найти это удовольствие? Прежде ли удовлетворения страсти? Но нет; тогда — время неистовства, бешенства и умоисступления; скрежет зубов и исступление не служат знаком удовольствия; если бы тогда было время удовольствия, то не происходило бы с тобой того, что испытывают страждущие; ведь зубами скрежещут вступившие в борьбу и поражаемые, да еще тоже самое делают рожающие жены, мучимые болезнями рождения; следовательно это не составляет удовольствия, но скорее неистовство, исступление и смятение. Или это время после того (удовлетворение страсти)? Но и тогда нет; о жене родившей мы не можем сказать, что она чувствует удовольствие, но она только освобождается от болезней рождения; это — совсем не удовольствие, а скорее слабость и изнеможение; но велико различие между тем и другим. Какое же, скажи мне, время этого удовольствия? Нет никакого, а если и есть, то оно так кратко, что даже незаметно. Сколько мы ни старались найти и уловить его, не могли. Но удовольствие целомудренного не таково: оно продолжительно и очевидно для всех или, лучше, вся жизнь его проходит в удовольствии, потому что у него совесть торжествует, волнение успокоилось, и никакое смятение не тревожит его ниоткуда. Итак, если он более наслаждается удовольствием, а сластолюбец подвергается скорби и смятению, то будем избегать невоздержания и хранить целомудрие, чтобы нам сподобиться и будущих благ, благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу, со Святым Духом, слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.