Библия тека

Собрание переводов Библии, толкований, комментариев, словарей.


2 послание Коринфянам | 12 глава

Толкование Иоанна Златоуста


БЕСЕДА 26

«Не полезно хвалиться мне, ибо я приду к видениям и откровениям Господним» (2 Кор. 12:1).

Самохвальство не приносит пользы. — С умножением страданий за Христа умножается и утешение. — Александр, признанный тринадцатым богом со стороны сената. — Гробы мучеников блистательнее царских дворцов.

1. Что это значит? Сказавши так много, говорит: «Не полезно хвалиться мне» (похвалитися не пользует ми). (В том ли смысле говорит это), что ничего еще не сказал? Нет, не в том смысле, что ничего еще не сказал; но так как он намерен перейти к другому роду похвалы, которая, хотя не ведет к такой же награде, как и прежние, но, по‑видимому, более прославляет его в глазах многих, не умеющих вполне вникнуть в дело, то и говорит: «Не полезно хвалиться мне» (похвалитися же не пользует ми). В самом деле, велики вышеисчисленные предлоги к похвале, т. е. искушения. Но он может представить и другого рода основания, именно, откровения и неизреченные тайны. Для чего же говорит: «не полезно мне» (не пользует ми)? «Для того, — отвечает он, — чтобы мне не впасть в высокоумие». Что ты говоришь? Разве ты не знаешь этого, хотя бы и не сказал? Но не одинаково бывает наше превозношение, когда мы сами только знаем причину к тому, и когда сообщаем ее другим. Надмевают нас обыкновенно не заслуги сами по себе, но то, что многие о них свидетельствуют и знают. Поэтому и говорит (апостол): «не полезно мне», чтобы не дать повода слушателям думать о нем выше надлежащего. Лжеапостолы рассказывали о себе и то, чего не бывало; он же, и что было, скрывает, даже когда самая нужда требовала не скрывать. «Не полезно мне», — говорит он, научая всех всячески избегать самохвальства. Действительно, оно не приносит никакой пользы, а только вред, если не побуждает к похвальбе какая‑либо необходимая и полезная причина. Итак, упомянувши об опасностях, искушениях, злоумышлениях, досадах и кораблекрушениях, приступает теперь к другому роду похвалы, говоря: «Знаю человека … который назад тому четырнадцать лет (в теле ли — не знаю, вне ли тела — не знаю: Бог знает) восхищен был до третьего неба. И знаю о таком человеке (только не знаю — в теле, или вне тела: Бог знает), что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать. Таким [человеком] могу хвалиться; собою же не похвалюсь» (вем человека прежде лет четыренадесяти (аще в теле, не вем; аще ли кроме тела, не вем; Бог весть) восхищена бывша таковаго до третияго небесе. И вем, яко восхищен бысть в рай (аще в теле, не вем, или кроме тела, не вем), и слыша неизреченны глаголы, ихже не леть есть человеку глаголати. О таковем похвалюся; о себе же не похвалюся) (ст. 2‑5). Велико это откровение. И не одно оно было, а и многия другие; но он упоминает об одном из многих. А что их было много — послушай, как о том сам он говорит: «чтобы я не превозносился чрезвычайностью откровений» (за премногая откровения, да не превозношуся) (ст. 7). Но скажет кто‑нибудь: «Если (Павел) хотел скрыть, то ему надлежало вовсе и намека не делать, и не говорить ничего подобного; если же хотел сказать, то надлежало говорить ясно». Итак, для чего же он и ясно не сказал, и не умолчал? Для того чтобы и этим показать, что он неохотно приступает к делу. Поэтому определил и время — за четырнадцать лет. Не без причины он упомянул об этом, но, желая показать, что, молчавши столько времени, и теперь не сказал бы, если бы не было великой нужды, напротив умолчал бы, если бы не видел погибающих братий. А если Павел был таков, что в самом начале, когда не имел еще таких заслуг, удостоился высокого откровения, то подумай, каков он стал чрез четырнадцать лет. Но смотри, как и в данном случае он скромен: об одном говорит, а о другом сознается, что не знает. Сказал, что был восхищен; «а в теле, или вне тела, — говорит, — не знаю». Довольно было бы сказать о восхищении, умолчав о прочем; но он по скромности и то присовокупляет. Итак, что же? Ум ли только и душа были восхищены, а тело оставалось мертвым? Или и тело было восхищено? Этого нельзя определить. Если не знает сам Павел, который был восхищен, и удостоился столь многих и столь неизреченных откровений; то, тем более, не знаем мы. Что он был в раю, это знает; что был на третьем небе, и то ему небезызвестно; но как был восхищен, того не знает ясно. Посмотри и с другой стороны, как он был чужд тщеславия. Рассказывая о случившемся с ним в Дамаске, он подтверждает слова свои (именем Божиим), а здесь не делает этого, потому что не имел намерения сильно уверять в этом, а хотел только сказать, и сделать намек. Потому и присовокупляет: «Таким человеком могу хвалиться» (о таковем похвалюся), не то выражая, чтобы восхищенный был кто другой, но дает такой оборот речи, чтобы и сказать, что прилично и что можно, и вместе избежать необходимости говорить о себе открыто. Иначе какая была бы сообразность, рассуждая о самом себе, вводить другое лицо? Почему же так выразился? Потому, что не одно и то же значит — сказать: «я был восхищен», и: «знаю (человека), который был восхищен»; или: «о себе хвалюсь», и: «о таковом похвалюсь». А если кто скажет: «Как возможно восхищену быть с телом?» Последнее даже труднее первого, если рассуждать по разуму, а не покориться вере. А для чего восхищен был (Павел)? Для того, как думаю, чтобы его не почитали меньшим других апостолов. Те были вместе со Христом, а он не был; поэтому (Господь), в изъявление славы его, и его восхитил в рай. А слово «рай» многозначительно, и везде было известно.

2. Поэтому и Христос сказал (разбойнику): «ныне же будешь со Мною в раю» (днесь со Мною будеши в раи) (Лк. 23:43).

«Таким человеком могу хвалиться» (О таковем похвалюся). Для чего? Если другой был восхищен, чем ты хвалишься? Отсюда явно, что это (апостол) говорит о себе. Если же он присовокупил: «собою же не похвалюсь» (о себе же не похвалюся), то это значит только, или что он без нужды, напрасно и легкомысленно не сказал бы ничего подобного, или что он хотел, насколько возможно, прикрыть сказанное. А что всю речь ведет о себе самом, это видно и из последующего. Именно, он прибавляет: «Впрочем, если захочу хвалиться, не буду неразумен, потому что скажу истину» (аще же и восхощу похвалитися, не буду безумен; истину бо реку) (ст. 6). Как же прежде говорил: «О, если бы вы несколько были снисходительны к моему неразумию» (о да бысте мало потерпели безумию моему), также: «Что скажу, то скажу не в Господе, но как бы в неразумии» (еже глаголю, не по Господе глаголю, но яко в безумии); а здесь, напротив, говорит: «если захочу хвалиться, не буду неразумен» (аще бо и восхощу похвалитися, не буду безумен)? Это надобно разуметь не в отношении к похвале, но в отношении к справедливости того, чем хвалится, потому что если хвалиться свойственно безумному, то тем более лгать. В этом последнем отношении и говорит он: «не буду неразумен» (не буду безумен). Потому и присовокупляет: «потому что скажу истину; но я удерживаюсь, чтобы кто не подумал о мне более, нежели сколько во мне видит или слышит от меня» (истину бо реку; щажду же, да не како кто вознепщует о мне паче, еже видит или слышит что от мене). Вот истинная причина. Действительно, за великие знамения его (и Варнаву) почли даже за богов (Деян. 16:11). Подобно тому, как Бог создал стихии мира и немощными и славными, чтобы они чрез одно проповедали Его могущество, а чрез другое удерживали людей от заблуждения, так (и апостолы) были вместе и чудны и немощны, чтобы самыми делами научать неверных. В самом деле, если бы они, пребывая всегда чудными и не показывая в себе примеров немощи, стали одним словом убеждать людей не думать о них больше надлежащего, то не только не успели бы в этом, но еще и произвели бы противное. Их словесные увещания скорее были бы приписаны смирению, и заставили бы еще более им удивляться. Потому‑то немощь их действительно обнаруживалась и в самых делах их. То же самое можно видеть и на примерах ветхозаветных мужей. Так, Илия был человек чудный, но некогда изобличал себя в боязливости (3 Цар. 19). Велик был и Моисей, но и он по той же самой немощи предался бегству (Исх. 2). А подвергались они этому, когда Бог отступал от них, и попускал, чтобы изобличалась в них (немощь) человеческой природы. В самом деле, если израильтяне, когда их вывел из Египта Моисей, говорили: «где Моисей?», то чего бы они ни сказали, если бы он и ввел их (в обетованную землю)? Поэтому (Павел) и говорит: «удерживаюсь, чтобы кто не подумал о мне более» (щажду же, да не како кто вознепщует о мне). Не сказал: «скажет», но — «даже не подумает обо мне более, нежели чего я достоин». Так и отсюда видно, что вся речь идет о нем. Потому и вначале сказал: «Не полезно хвалиться мне» (похвалитися не пользует ми). Этого он не сказал бы, если бы то, что сказано им, он намеревался говорить о другом, — да и почему не полезно было бы хвалиться другим? Но он сам удостоился этих (откровений). Потому и говорит далее: «И чтобы я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтобы я не превозносился» (и за премногая откровения, да не превозношуся, дадеся ми пакостник плоти, ангел сатанин, да ми пакости деет) (ст. 7). Что говоришь? Ужели ты, ни за что почитавший царство и геенну в сравнении с любовью ко Христу, почитал за что‑нибудь честь от людей, так что превозносился и имел нужду в непрестанном обуздании? Ведь не сказал: «чтобы впредь мучил меня», но: «пусть мучит меня» (да ми пакости деет). И кто бы мог сказать это? Что же значат слова его? Когда мы откроем, кто такой этот пакостник, и кто ангел сатанин, тогда и это скажем. Некоторые говорили, что он разумеет какую‑то головную боль, производимую диаволом. Но этого нельзя допустить. Тело Павлово не могло быть отдано в руки диавола, если сам диавол уступал тому же Павлу по одному его повелению. (Павел) полагал ему законы и пределы, — когда, например, предал ему блудника в измождение плоти (1 Кор. 5); и (диавол) не дерзал преступать их. Итак, что же значит сказанное? Сатана на еврейском языке значит — «противник». И Писание в третьей книге Царств (5:4) называет этим именем противников. Повествуя именно о Соломоне, говорит: не было сатаны во дни его, то есть сопротивника, который бы воевал с ним, или беспокоил его. Поэтому слова (апостола) имеют такой смысл: «Бог не благоволил, чтобы проповедь наша распространялась беспрепятственно, желая смирить наше высокое о себе мнение, но попустил противникам нападать на нас». Этого действительно достаточно было к низложению гордых помыслов; а головная болезнь не могла этого произвести. Таким образом, под именем ангела сатанина он разумеет Александра ковача, сообщников Именея и Филита, и всех противников слова, которые вступали с ним в состязания и противоборствовали ему, ввергали его в темницу, били и влачили, так как они делали дела сатанинские. Подобно тому как (Писание) называет сынами диавола иудеев за то, что они ревновали делам его, так и ангелом сатаны называет всякого сопротивника. Потому слова «дано мне жало в плоть удручать меня» (дадеся ми пакостник, да ми пакости деет) означают не то, что Бог сам вооружал противников, или наказывал и обуздывал чрез них (апостола), — да не будет! — а только то, что Он дозволял и попускал на время. «Трижды молил я Господа о том» (О сем трикраты Господа молих) (ст. 8), то есть многократно.

3. И это показывает великое смирение (апостола), когда он не скрывает того, что не выносил вражеских наветов, но изнемогал и молился об освобождении от них. «Но [Господь] сказал мне: "довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи"» (И рече ми: довлеет ти благодать Моя, сила бо Моя в немощи совершается) (ст. 9), то есть: «Довольно для тебя, что ты воскрешаешь мертвых, исцеляешь слепых, очищаешь прокаженных и творишь другие чудеса. Не домогайся жить в безопасности без страха и проповедовать без труда. Но ты скорбишь и печалишься? Не приписывай Моей немощи того, что многие коварствуют против тебя, бьют тебя, гонят и бичуют. Это‑то самое и показывает Мою силу. Ибо сила Моя совершается в немощи (Сила бо Моя в немощи совершается), — то есть, когда вы, гонимые, одерживаете верх над гонителями, когда вы, преследуемые, побеждаете своих преследователей, когда вы, связываемые, обращаете в бегство связывающих. Итак, не желай излишнего». Замечаешь ли, как (апостол) представляет одну причину, а Бог другую? Тот говорит: «Чтобы я не превозносился, дано мне жало в плоть» (да не превозношуся, дадеся ми пакостник плоти); а Бог сказал, что попускает это для явления силы Своей. «Поэтому ты просишь не только излишнего, но даже помрачающего славу Моего могущества». Именно слова: «довольно для тебя» (довлеет ти) показывают, что не нужно уже ничего другого прибавлять, но что все сделано. Таким образом, и отсюда видно, что здесь говорится не о головной боли, — больные не проповедовали, да и не могли бы проповедовать, — но о том, что (апостолы) гонимые и преследуемые все превозмогли. Услышав такой ответ, (Павел) говорит: «потому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами» (сладце убо похвалюся в немощех моих). Чтобы (коринфяне) не пали духом, видя, что лжеапостолы хвалятся совсем противным, а истинные (апостолы) терпят гонения, (Павел) показывает, что чрез гонения он делается еще славнее, что в этом особенно обнаруживается сила Божия, и что совершающееся с ним достойно того, чтобы хвалиться. Поэтому и говорит: «охотнее буду хвалиться» (сладце убо похвалюся). «Не от скорби сказал я исчисленное мною выше, или упоминаемое теперь, то есть, что «дано мне жало в плоть» (дадеся ми пакостник); напротив, я этим украшаюсь, и привлекаю на себя еще большую силу (от Бога)». Потому и присовокупляет: «чтобы обитала во мне сила Христова» (да вселится в мя сила Христова). Здесь он дает разуметь и нечто другое, именно: в какой мере усиливались искушения, в такой мере умножалась и пребывала в нем благодать.

«Посему я благодушествую в немощах многих» (Темже благоволю в немощех). В каких же, скажи мне? «В обидах, в нуждах, в гонениях, в притеснениях» (В досаждениих, в изгнаниих, в бедах, в теснотах) (ст. 10). Видишь ли, как ясно открыл теперь все? Говоря о роде немощей, он назвал не горячку, не повторяющуюся какую болезнь или другую телесную немощь, но обиды, гонения и притеснения. Видишь ли, какая благопокорная душа! Он желал избавиться от бедствий. Но когда услышал от Бога, что этому не должно быть, не только не пал духом, не получив просимого, но еще и радовался. Потому и сказал: «благодушествую (благоволю), радуюсь, желаю терпеть обиды, гонения и притеснения за Христа». Сказал же это, желая и тех (лжеапостолов) смирить, и их (коринфян) ободрить, чтобы они не стыдились Павловых страданий, потому что такое терпение скорбей может сделать славнее всех. Потом выставляет и другую причину: «ибо, когда я немощен, тогда силен» (егда бо немощствую, тогда силен есмь). «Чему дивишься, если в немощах обнаруживается сила Божия, и я тогда бываю силен? Тогда ведь особенно и действует благодать Божия».

По мере того как умножаются в нас страдания (Христовы), умножается и утешение наше (2 Кор. 1:5). Где скорбь, там и утешение; где утешение, там и благодать. Когда потерпел кораблекрушение, и занесен был в варварскую страну, тогда особенно прославился. Когда связанный вошел в судилище, тогда победил самого судию. Так бывало и в ветхом завете: среди искушений процветали праведники. Так три отрока, так Даниил, Моисей и Иосиф, — все чрез искушения сделались славными и удостоились великих венцов. Подлинно, тогда душа и очищается, когда терпит скорби ради Бога. Тогда она получает большую помощь, потому что имеет нужду в большем содействии (от Бога), и достойнее большей благодати. А, делаясь любомудрою, приобретает себе великие блага, не говоря уже о тех наградах, какие отложены для нее у Бога. В самом деле, скорбь искореняет высокомерие, отсекает всякое нерадение, приучает к терпению, обнаруживает ничтожество дел человеческих и приводит к великому любомудрию. Ей уступают все страсти: зависть, ревность, похоть, властолюбие, пристрастие к богатству, плотская любовь, гордость, высокомерие, гнев, и весь остальной рой (душевных) недугов. И если хочешь на самом деле видеть это на примерах — одного ли человека, или целого народа, то я могу тебе показать как живших в скорби, так и проводивших жизнь в благополучии, и научить, какая происходила польза от скорбей, и какая беспечность от недостатка их.

4. Так евреи, когда подвергались страданиям и гонениям, тогда стенали, призывали Бога, и получали свыше великую помощь; а когда утучнялись, тогда оставляли (Бога). Также ниневитяне, когда жили безмятежно, до того прогневали Бога, что Он угрожал истребить до основания весь город; а когда смирились, услышав проповедь (Ионы), тогда показали всякое любомудрие. А если хочешь видеть пример на одном человеке, то вспомни о Соломоне. Когда он с заботой и беспокойством размышлял о том, как управлять народом, тогда удостоился Боговидения; а когда стал жить среди удовольствий, то впал в самую бездну нечестия. А что сказать об отце его? Когда он был чуден и удивителен? Не тогда ли, как был в искушениях? Авессалом не тогда ли только вел себя благоразумно, пока находился в бегстве? А, возвратившись, не сделался ли мучителем и отцеубийцею? Что скажем об Иове? Правда, он славен был и во время благополучия; но еще славнее он оказался после скорбей. Но нужно ли говорить о давнем и древнем? Если кто рассмотрит и настоящие наши дела, тот увидит, как велика польза скорбей. Ныне, наслаждаясь миром, мы ослабели, обленились, и наполнили Церковь тысячами зол. Когда же терпели гонения, тогда были целомудреннее, благонравнее, ревностнее и усерднее как к этим собраниям, так и к слушанию. Что огонь для золота, то скорбь для души: она стирает с нее скверну, делает ее чистою, светлою и ясною. Скорбь вводит в царство, а беспечальная жизнь — в геенну. Вот почему путь к царству тесен, а в геенну пространен. Потому (и Христос), как бы предлагая нам какое‑нибудь великое благо, сказал: «В мире будете иметь скорбь» (в мире скорбни будете) (Ин. 16:33). Итак, если ты ученик (Христов), иди путем тесным и скорбным; не ропщи и не унывай. Если ты (для Господа) не хочешь терпеть скорби, то все же будешь терпеть скорби по другим причинам, но без всякой для себя пользы. Так и завистник, и корыстолюбец, и привязавшийся к блуднице, и тщеславный, и преданный всякому другому пороку, терпит многия печали и скорби, и скорбит не меньше плачущих. Если же не проливает слез и не плачет, то от стыда и бесчувствия. А если бы ты проник в душу его, то увидел бы, что она обливается бесчисленными волнами. Итак, если и той и другой жизнью живущим необходимо должно скорбеть, то почему мы не избираем жизни, которая вместе со скорбью доставляет бесчисленные венцы? Всех святых Бог вел этим путем, — путем скорбей и тесноты, как для их собственной пользы, так и для предохранения других, чтобы последние не думали о них выше их достоинства.

Действительно, от того и идолопоклонство сделалось господствующим, что дивились людям сверх их достоинства. Так римский сенат признал Александра тринадцатым богом, — сенат же имел такую власть производить и включать в число богов. Когда стали известны все дела Христовы, начальствовавший над (иудейским) народом послал спросить, не угодно ли будет и Его включить в число богов? Но сенат не соизволил, гневаясь и досадуя, что прежде его приговора и определения просияла сила Распятого и привлекла к почитанию всю вселенную. Впрочем, не по их воле устроилось, что не человеческим определением провозглашено божество Христа, и что Он не признан был одним из многих, произведенных в боги (римским сенатом). Сенат ведь признал богами и кулачных бойцов и любимца Адрианова, отчего и город Антиной получил свое название. Так как смерть свидетельствует о смертной природе людей, то диавол изобрел другой путь, именно воспользовался бессмертием души, и, присоединив к этому непомерную лесть, многих ввел в нечестие. И смотри, какая злокозненность! Когда мы рассуждаем о бессмертии с надлежащею целью, диавол внушает сомнения против истины; а когда сам хочет употребить ту же истину во вред, то всячески старается подтвердить ее. И если бы кто спросил: «Почему Александр бог? Не умер ли он, и даже жалким образом?» — (диавол) скажет: «Душа бессмертна». Теперь ты рассуждаешь о бессмертии и любомудрствуешь, чтобы отвлечь нас от Бога всяческих. А когда мы скажем, что бессмертие есть величайший дар Божий, тогда ты станешь уверять нас, как будто заблуждающихся, что мы низки, пресмыкаемся долу, и ничем не лучше бессловесных. Когда мы скажем, что Распятый жив, тотчас следует смех, хотя вся вселенная вопиет о том — и древле, и ныне; древле — чудесами, а ныне — обращением к Нему многих, так как такие дела не мертвому свойственны. А если кто скажет, что Александр жив, ты веришь этому, хотя не можешь представить ни одного знамения. «Да, — скажешь, — он сделал много великого во время жизни: покорил народы и города, одержал победы во многих войнах и сражениях и воздвиг победные памятники».

5. Но если я представлю нечто такое, о чем ни он во время жизни, ни другой кто‑либо из прежде бывших людей и помыслить не мог, то какого еще другого потребуешь доказательства воскресению? В самом деле, если царь, имеющий войско, при жизни счастливо ведет войны и одерживает победы, то в этом нет ничего удивительного, ничего странного и нового. Но после крестной смерти и погребения произвести везде, и на суше и на море, такие великие дела — это в высшей степени поразительно, и свидетельствует о божественном и неизреченном могуществе. Александр по смерти своей не восстановил разделенной и совершенно исчезнувшей державы своей. Да и как мог сделать это мертвый? Напротив, Христос тогда особенно и утвердил державу свою, когда умер. Но что говорить о Христе, когда и ученикам Своим Он дал силу прославляться по смерти? Скажи мне, где гроб Александра? Укажи мне и скажи, в какой день он умер? А рабов Христовых и гробы славны, так как находятся в царственном городе, и дни кончины известны, так как составляют торжество для целой вселенной. Александрова гроба не знают и свои; а гроб Христов знают и варвары.

И гробы рабов Распятого блистательнее царских дворцов, не только по величине и красоте строений, — хотя и в этом отношении они превосходнее, — но, что гораздо важнее, по ревности стекающихся к ним. Сам облеченный в багряницу приходит лобызать эти гробы, и, отложивши гордость, стоит пред ними, и молит святых, чтобы предстательствовали за него пред Богом. В предстательстве умерших скинотворца и рыбаря имеет нужду облеченный в диадему. Итак, скажи мне, ужели дерзнешь называть мертвым их Владыку, когда рабы Его и по смерти предстательствуют за царей вселенной? И это может всякий, кому угодно, видеть не только в Риме, но и в Константинополе. И здесь сын Константина Великого почитал великой честью для родителя положить его в преддверии рыбаря. И что во дворцах царей привратники, то при гробах рыбарей цари. Рыбари, как владетели места, занимают внутренность, а цари, как присельники и соседи их, пожелали, чтоб им отведено было место у (наружных) дверей, а чрез это и неверующим показывают, что в воскресении рыбари будут иметь преимущество. Ведь если здесь в гробницах такое (предпочтение), то тем более в воскресении. Так изменяется порядок вещей! Цари заменяют место слуг и рабов, а подчиненные облекаются саном царей, или даже еще и более славным, а что в этом нет лести, в том уверяет самая истина. От гробов рыбарей и царские гробницы стали славнее, потому что эти гробы почитаются более, нежели все другие царские гробницы. Там глубокая пустыня, а здесь великое стечение народа. А если хочешь сравнить эти гробы и с царскими дворцами, то первенство опять на стороне первых. Из дворцов многие гонят народ, а сюда многие призывают и влекут богатых и бедных, мужчин и женщин, рабов и свободных. Там великий страх, а здесь неизреченное наслаждение. Приятно видеть царя, облеченного в золотую одежду и в венец, и видеть окружающих его военачальников, правителей, центурионов, трибунов и преторов. Но здесь все столько внушает уважения и благоговения, что первое в сравнении с этим не больше, как тень или детская забава. Едва ты переступаешь порог, самое место возносит мысль твою к небу, к горнему Царю, к воинству ангельскому, к престолу высокому, к неприступной славе. Здесь (на земле) начальнику предоставлено право одного из подданных разрешать от уз, а другого связывать; кости же святых имеют не эту жалкую и низкую власть, а гораздо высшую. Они предают суду и подвергают истязаниям демонов, разрешают связанных жестокими их узами. Какое судилище страшнее этого? Тогда как никого не видно, никто не давит демона, мы слышим вопли, терзания, бичевания, истязания, языки палимые, потому что демон не может сносить этой дивной силы. Те, которые были облечены в плоть, побеждают бесплотные силы. Прах, кости и пепел мучат существа невидимые. Вот почему для того, чтобы видеть царские дворцы, никто бы никогда не предпринял путешествия; напротив, многие цари часто путешествовали для такого зрелища. И это потому, что храмы святых мучеников представляют знамения и образы будущего суда, так как здесь демоны мучатся, и люди наказываются и освобождаются. Видишь, какова сила святых и после смерти? Видишь, каково бессилие грешников даже и при жизни? Итак, убегай порока, чтобы тебе иметь верх над порочными, и со всем тщанием следуй добродетели. Ведь если настоящее так велико, то подумай, каково будущее. И непрестанно возбуждаемый такою любовью к добродетели, старайся восхитить вечную жизнь, которой все мы да сподобимся благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

БЕСЕДА 27

Я дошел до неразумия, хвалясь; вы меня [к сему] принудили. Вам бы надлежало хвалить меня (2 Кор. 12:11).

Апостол хвалит себя для спасения учеников. — Многосторонность апостольской любви. — Ничего нет бесполезнее человека, не умеющего любить. — Зависть — невыносимое зло.

1. Окончив речь о похвалах себе самому, (апостол) не остановился на этом, но снова защищается, и просит извинения в сказанном, говоря, что это сделал он по необходимости, а не по собственной охоте. Впрочем, несмотря и на необходимость, называет себя несмысленным. Вначале говорил: «примите меня, хотя как неразумного» (яко безумна приимите мя), или: «как бы в неразумии» (яко в безумии); а теперь, отбросив «как», прямо называет себя несмысленным. Он достиг своею речью желаемого, и потому уже смело и без пощады нападает на этот недостаток, научая всех никогда не хвалиться без нужды, когда уже он, Павел, даже и по нужде похвалившись, назвал за то себя несмысленным. Потом и всю вину сказанного слагает не на лжеапостолов, но на учеников: «вы меня, — говорит, — [к сему] принудили (вы мя понудисте). Если бы (лжеапостолы) хвалились, но тем не вводили бы вас в заблуждение и погибель, то я не дошел бы до того, чтобы дозволить себе такие слова. Но так как они растлили всю церковь, то, заботясь о вашей пользе, я принужден был сделаться несмысленным». И не сказал: «Я опасался, чтобы они, восхитивши над вами первенство, не посеяли у вас своего учения»; об этом сказал он прежде: «боюсь, чтобы, как змий хитростью своею прельстил Еву, так и ваши умы не повредились» (боюся, да не како, якоже змий Еву прельсти, тако истлеют и разумы ваша); а здесь говорит не так, но с большим достоинством и с большею властью, сделавшись смелее вследствие сказанного.

«Вам бы надлежало хвалить меня» (Аз бо должен бых от вас хвалим бывати). Потом представляет на это и причину; и говорит опять не об одних откровениях, или чудесах, но и об искушениях.

«Ибо у меня ни в чем нет недостатка против высших Апостолов» (Ничим же бо лишихся первейших апостолов). Смотри, как и здесь опять говорит с большею властью. Раньше он говорил: «я думаю, что у меня ни в чем нет недостатка» (непщую ничимже лишитися); а здесь говорит уже положительно, потому что как я уже заметил, после представленных доказательств стал смелее. Впрочем, все еще не отступает от умеренности и от своего обычая. Но как сказавший нечто необычайное и высшее своего достоинства, потому что сопричислил себя к апостолам, опять употребляет скромное выражение, и присовокупляет: «хотя я и ничто, признаки Апостола оказались перед вами» (аще и ничтоже есмь, знамения апостолова содеяшася в вас) (ст. 12). «Смотри, — говорит, — не на то, что я незначителен и мал, но на то, получил ли ты от меня, что надлежало получить от апостола». И не сказал: «незначителен», но — что еще ниже: «ничто» (ничтоже). Какая, в самом деле, польза быть великим, и никому не приносить пользы? Так нет пользы и от искусного врача, который не вылечил ни одного больного. «Итак, — говорит, — не рассуждай о том, что я ничего не значу; но смотри на то, что во всем, служившем к вашему благу, я не отстал от других, а, напротив, дал доказательство моего апостольства. Поэтому мне не было нужды говорить самому о себе». Говорил же это не для того, чтобы действительно искал похвалы — как мог нуждаться в похвалах тот, кто самое небо почитал малым в сравнении с любовью ко Христу? — но потому, что желал спасения (учеников своих). Затем, чтобы не сказали: «Что нам, если ты и ничем не ниже первейших апостолов?», он присовокупил: «Признаки Апостола оказались перед вами всяким терпением, знамениями, чудесами и силами» (знамения апостолова содеяшася в вас, во всяком терпении и в знамениих и чудесех). О, какую бездну совершенств выразил он в немногих словах! И смотри, что ставит на первом месте. Терпение — потому что признак апостола — все переносить великодушно. И о терпении выразился кратко, одним словом, между тем как о знамениях, которые совершены были не его собственною силою, выразился несколькими словами. Но представь себе, сколько уз, сколько ударов, сколько опасностей, сколько наветов, какое множество искушений разумел он здесь, сколько браней внутренних и внешних, сколько печалей, сколько нападений выразил он одним словом — «терпение». А словом «знамения» не изобразил ли опять того, сколько им воскрешено мертвецов, сколько исцелено слепцов, сколько очищено прокаженных, сколько изгнано демонов? Слыша это, научимся и мы, если даже нас заставляет необходимость говорить о своих заслугах, не распространяться о них, как поступил и сам (Павел).

2. Потом, чтобы кто‑нибудь не сказал: «Хотя ты велик и сделал много, однако, не столько, сколько апостолы в других церквах», (Павел) присовокупил: «Ибо чего у вас недостает перед прочими церквами?» (что бо есть, егоже лишистеся паче прочих церквей?) (ст. 13). «И вы, — говорит, — в сравнении с прочими церквами причастны не меньшей благодати». Но, может быть, кто‑нибудь скажет: «Для чего он переводит речь на апостолов, оставив борьбу с лжеапостолами?» Для того, чтобы больше возбудить их внимание и показать, что он не только лучше их (лжеапостолов), но и не ниже великих апостолов. Вот почему, рассуждая о них (лжеапостолах), он говорит: «я больше» (паче аз); а когда сравнивает себя с апостолами, то считает достаточным для себя быть не ниже их, хотя и более их потрудился. Вместе с тем он показывает чрез это, что (коринфяне) обижают и самих апостолов, когда равного им ставят ниже лжеапостолов.

«Разве только того, что сам я не был вам в тягость?» (Разве точию, яко аз сам не стужих вам). Апостол опять делает (коринфянам) строгий упрек; а последующие слова еще сильнее: «Простите мне такую вину» (дадите ми неправду сию). Но и при всей строгости, в них выражается любовь и похвала (коринфянам), если только и сами они считают для себя обидою, что апостол не соглашался ничего брать у них, и не осмеливался получать от них себе пропитания. «Если, — говорит, — вы обвиняете меня в этом, то (не сказал: «несправедливо обвиняете», но гораздо благосклоннее) прошу извинения, простите мне этот грех». И заметь, какое благоразумие! Так как этот упрек, часто повторяемый, наносил им бесчестие, то он каждый раз смягчает его. Так, выше сказав: «По истине Христовой во мне [скажу], что похвала сия не отнимется у меня» (есть истина Христова во мне, яко похваление сие не заградится о мне) (11:10), вслед затем говорит: «Потому ли, что не люблю вас? Богу известно! …чтобы не дать повода ищущим повода, дабы они, чем хвалятся, в том оказались [такими же], как и мы» (не люблю ли вас? Бог весть; но да отсеку вину хотящим вины, и да о немже хвалятся, обрящутся якоже и мы) (ст. 11, 12). И в первом послании: «За что же мне награда? За то, что, проповедуя Евангелие, благовествую о Христе безмездно» (кая убо ми есть мзда? Да благовествуяй без мзды положу благовестие) (9:18). И здесь опять говорит: «Простите мне такую вину» (дадите ми неправду сию). Везде он старается не показать, что не берет по причине их немощи. Поэтому и здесь говорит: «Если вы это ставите мне в вину, то прошу прощения». А, говоря таким образом, он и наносит им рану, и врачует ее. Не говори: «Если хочешь нанести удар, то для чего извиняешься? Если хочешь врачевать, то для чего наносишь удар?» В том и состоит благоразумие, чтобы и рассечь, и перевязать рану. Потом, чтобы не подумали, как я и прежде сказал, что (апостол) часто обращается к одному и тому же с намерением получить что‑нибудь от них, он отклоняет такое подозрение, подобно тому, как и в первом послании, когда говорил: «написал это не для того, чтобы так было для меня. Ибо для меня лучше умереть, нежели чтобы кто уничтожил похвалу мою» (не писах же, да тако будет о мне; добре бо мне паче умрети, нежели похвалу мою кто да испразднит) (9:15). (То же самое, только) приятнее и благосклоннее, (выражает он) и здесь. Как же именно? «Вот, в третий раз, — говорит он, — я готов идти к вам, и не буду отягощать вас, ибо я ищу не вашего, а вас. Не дети должны собирать имение для родителей, но родители для детей» (Се, третие готов приити к вам, и не стужу вам; не ищу бо ваших, но вас. Не должни бо суть чада родителем снискати имения, но родители чадом) (ст. 14). Смысл его слов такой: «Не прихожу к вам не потому, что не беру; напротив, я приходил уже в другой раз, и в третий готов идти, и опять не буду вас в тягость». И причина тому уважительная. Не сказал: «Не хочу быть вам в тягость, потому что вы скупы, потому чтобы этим обременитесь, потому что вы немощны». Но что говорит? — «Ибо я ищу не вашего, а вас» (Не ищу бо ваших, но вас). А ищу большего: вместо денег — душ, вместо золота — спасения». Потом, так как оставалось еще место подозрению, что он огорчен ими, он представляет и рассуждение. Они естественно могли сказать: «Разве нельзя искать и нас, и нашего?» Поэтому он оправдывает их с великою благосклонностью, говоря: «Не дети должны собирать имение для родителей, но родители для детей» (не должни бо суть чада родителем снискати имения, но родители чадом). Вместо наименований «учителя и ученики», употребляет слова «родители и дети», и показывает, что вменяет себе в обязанность и то, к чему не был обязан, так как Христос не дал такого повеления, а (апостол) из снисхождения (к коринфянам) говорит это. Потому же присовокупляет и нечто большее: сказал не только то, что дети не должны снискивать для родителей имения, но еще и то, что родители обязаны это делать. Итак, если родители обязаны давать, то «Я, — говорит, — охотно буду издерживать [свое] и истощать себя за души ваши» (аз в сладость иждиву, и иждивен буду по душах ваших) (ст. 15). «Родителям собирать имение для детей повелел закон природы, а я, — говорит, — не только это исполняю, но даже отдаю самого себя». Верх щедрости — не только ничего не брать, но и отдавать свое, и отдавать не просто, но с великим усердием, даже при недостатке. Не это и указывает (апостол) выражением «истощать себя» (иждивен буду). «Хотя бы нужно было изнурить самую плоть, не пощажу ее ради вашего спасения». Следующие за этим слова выражают и любовь, и упрек: «несмотря на то, что, чрезвычайно любя вас, я менее любим вами» (аще и излишше вас любя, менше любим есмь). «И это, — говорит, — я делаю для тех, которых я люблю, и которые не любят меня в той же мере». Итак, смотри теперь, сколько здесь степеней: надлежало брать, а он не брал — это первая заслуга; не брал, находясь в бедности — это вторая; не брал, когда им проповедовал — это третья; сам дает им — это четвертая; и не просто дает, но с избытком — это пятая; отдает не имение только, но и самого себя — это шестая; отдает себя за тех, которые не очень его любят — это седьмая; и которых он весьма любит — это восьмая.

3. Будем же и мы соревновать ему. Велик грех — (ненавидеть и) не иметь любви; но еще больший грех, если кто на любовь не отвечает любовью. Если любящий любящего не имеет никакого преимущества пред мытарями, то не имеющий и этого хуже самых зверей. Что ты говоришь, человек? Ты не любишь любящего? Для чего же ты живешь? К чему ты после этого годен? К каким делам — к общественным или к частным? Ни к чему. Подлинно, нет ничего бесполезнее человека, не умеющего любить. Закону любви часто покорялись и разбойники, и убийцы, и воры; вкусив только вместе соли, делались они другими, и за общим столом переменяли свой нрав. А ты, имея общение с другим не только за солью, но в словах и делах, во входах и исходах, не любишь его? Предающиеся постыдной любви расточают все свое имущество на бесчестных женщин; а ты, имея честную любовь, так холоден, немощен, бессилен, что не в состоянии любить даже и тогда, когда это не стоит никаких издержек? «Но кто же, — скажешь, — будет так жалок, кто так звероподобен, что мог бы отвращаться и ненавидеть любящего?» Хорошо делаешь, что, по причине несообразности дела, не веришь. Но если я укажу тебе многих людей такого рода, то как нам стерпеть тогда такой стыд? В самом деле, когда ты злословишь любящего тебя, когда, слыша о нем худые речи, не защищаешь его, когда завидуешь его доброй славе, то что это за любовь? Конечно, и не завидовать — еще не достаточное доказательство дружбы, равно как и не враждовать и не преследовать; надобно поддерживать любящего нас, и споспешествовать его выгодам. Когда же человек все говорит и делает, чтобы еще и погубить ближнего, то что может быть несчастнее такой души? Вчера и сегодня утром ты был другом, разделял с ним беседу и стол, а затем вдруг, увидев, что член твой благоуспевает, ты сбрасываешь с себя личину дружбы, враждуешь, даже безумствуешь, — потому что явное ведь безумие терзаться благополучием ближнего. Это свойственно только одуревшим и бешеным собакам; подобно им, и раздраженные завистью набрасываются на каждого. Лучше иметь змею, клубящуюся в утробе, нежели зависть, внутри гнездящуюся. Змею можно еще или изблевать при помощи лекарства, или усмирить пищею; но зависть не в утробе гнездится, а живет в самых недрах души, и есть болезнь, с трудом излечиваемая. Змея, находящаяся во внутренности, когда есть для нее другая пища, не трогает тела человеческого; зависть же, хотя бы предложили ей тысячу снедей, пожирает самую душу, со всех сторон ее грызет, терзает и рвет; для нее нельзя найти никакого успокоительного средства, которое сокращало бы ее неистовство, кроме одного только — несчастия с благоденствующим. Тогда она успокаивается. Вернее же сказать, и то (средство) недействительно. Пусть этот и злостраждет; но, видя другого благоденствующим, она снедается теми же муками; для нее отовсюду раны, отовсюду удары, потому что, живя на земле, невозможно не видеть счастливых. И так велика сила этой болезни, что подверженный ей, хотя бы заключился и внутрь дома, завидует прежним, уже умершим людям. Велико зло, что страждут завистью люди, живущие в мире, хотя это и не так еще страшно; но когда этой же болезнью одержимы люди, уже освободившиеся от треволнений — это тяжелее всего. Желал бы я молчать; но если бы молчание уничтожало и стыд, причиняемый делами, то полезно было бы не говорить. А если, хотя я умолчу, самые дела будут вопиять громче моего языка, то вреда от моих слов никакого не будет, поскольку пороки выставляются нами на позор, и какая‑нибудь выгода и польза, может быть, произойдет. Эта болезнь коснулась и церкви, все извратила, расторгла союз тела, и, вооружаемые завистью, мы восстаем друг против друга. Отсюда произошло великое развращение. В самом деле, если и при общем всех созидании не легко достигнуть, чтобы твердо стояли назидаемые, то какой же будет конец, когда все будем разрушать?

4. Что ты делаешь, человек? Ты считаешь полезным разрушать благосостояние ближнего; но прежде него ты разрушаешь свое собственное. Не видишь ли, как и садовники, и земледельцы, — все стремятся к одной цели? Один копает землю, другой насаждает растение, иной прикрывает корень, иной поливает посаженное, иной ограждает и обносит стеною, иной отгоняет скот — и все заботятся об одном — чтобы оберечь растение. А тут не так. Напротив, я насаждаю, а другой колеблет и ослабляет насажденное. Дай, по крайней мере, хорошо укрепиться ему, чтобы оно приобрело силу противиться навету. Ты не мое дело губишь, а свое расстраиваешь. Я насадил, тебе надлежало поливать. Если же ты станешь потрясать насажденное, выдернешь и самый корень, то тебе нечего будет и поливать. Но ты видишь, что насаждающий пользуется почетом? Не бойся, — ни ты, ни я ничего не значим, потому что «и насаждающий, и поливающий есть ничто» (ни насаждаяй, ни напаяяй есть что) (1 Кор. 3:7); все дело принадлежит одному Богу, так что ты восстаешь и враждуешь на Бога, если исторгаешь насажденное. Итак, надобно, наконец, образумиться, придти в сознание. Я не столько боюсь внешней войны, сколько борьбы внутренней. Если корень хорошо укреплен в земле, то не потерпит вреда от ветров; а если шатается, потому что внутри подточен червем, то дерево упадет, хотя бы никто его не трогал. Долго ли будем и мы, подобно червям, подтачивать корень церкви? Подлинно, от земли рождаются таковые помыслы, или лучше сказать — и не от земли, а от нечистот, потому что имеют матерью своей гнилость, и недалеко отстоят от самых отвратительных женских отправлений. Сделаемся когда‑нибудь доблестными мужами, станем подвижниками любомудрия, отразим сильное стремление этих зол! Я вижу, что многочисленные чада церкви повержены ныне долу, подобно мертвому телу. И как в теле, недавно умершем, хотя можно еще видеть и глаза, и руки, и ноги, и шею, и голову, однако ни один член не исправляет своего дела, — так и здесь присутствующие. Здесь все — верные, но вера их бездейственна. Мы погасили ревность, и тело Христово соделали мертвым. Страшно выговорить это; но гораздо страшнее видеть на самом деле. По имени мы братья, а по делам враги; все называемся членами одного тела, а чужды друг другу как звери. Говорю это не для того, чтобы выставить на позор дела наши, но чтобы пристыдить и отвратить от них. Кто‑нибудь вошел в дом, принят с честью; надлежало бы благодарить Бога за то, что член твой пользуется почтением, и в нем прославляется Бог, а ты поступаешь напротив: говоришь о нем худо тому, кто почтил его, чтобы обоих свалить, да и на себя навлечь стыд. Для чего, несчастный и жалкий человек, ты скорбишь, слыша, что брата твоего хвалят или пред мужами, или пред женами? Приложи и свои похвалы, тогда и себе доставишь похвалу. Если же отрицаешь похвалу, то, прежде всего, сам о себе говоришь худо, навлекая на себя худую славу, а его еще более возносишь. Когда слышишь похвалы другому, старайся сделать, чтобы они относились и к тебе, если не за жизнь и добродетель твою, то, по крайней мере, за то, что радуешься совершенствам в брате. Один похвалил, и ты удивляйся: тогда и тебя он похвалит как человека благонамеренного и правдивого. Не опасайся, что унизишь себя, хваля другого; скорее приведет к тому твое осуждение. Люди своенравны, и когда видят, что ты говоришь худо, упорствуют в похвалах, желая тем уязвить тебя, а обвинителей выставить лжецами и в собственных их глазах, и пред другими. Видишь ли, какой позор навлекаем мы сами на себя, как губим и разгоняем паству? Сделаемся же, наконец, членами, составим одно тело. Кого хвалят, тот пусть отказывается от похвал и пусть относит их к своему брату; а кто слышит похвалу другому, пусть радуется об этом. Если мы будем находиться в таком тесном союзе, то привлечем к себе и Главу тела; если же будем разъединены, то лишимся Ее помощи; а без Нее тело, не будучи поддерживаемо свыше, потерпит великий вред. Итак, чтобы этого не случилось с нами, отвергнем ненависть и зависть, и, презрев людскую славу, облобызаем любовь и согласие. Таким образом сделаемся причастниками и настоящих, и будущих благ, которых и да сподобимся все мы благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

БЕСЕДА 28

«Положим, [что] сам я не обременял вас, но, будучи хитр, лукавством брал с вас. Но пользовался ли я [чем] от вас через кого‑нибудь из тех, кого посылал к вам? Я упросил Тита и послал с ним одного из братьев: Тит воспользовался ли чем от вас? Не в одном ли духе мы действовали? Не одним ли путем ходили?» (2 Кор. 12:16‑18).

Ограждение от подозрений в корыстолюбии. — Учитель соболезнует о несчастиях учеников. — Добродетель страшна для ее противников.

1. Очень неясно сказаны эти слова Павлом, но не без цели и не напрасно. Так как речь идет о деньгах, и (апостол) защищается, что он ничего не берет, то и прилично ему было прикрыть свои слова. Что же, однако, значит сказанное? Раньше (апостол) сказал, что он ничего не брал, напротив — даже готов отдать и издержать свое, и много рассуждал о том, как в этом послании, так и в первом. А теперь говорит нечто другое — как бы вводит слова из сделанного ему возражения и предварительно разрешает его. Вот смысл сказанного им: «Я не искал от вас прибытков, но, может быть, иной скажет, что, хотя сам я и ничего не брал, но, как человек хитрый, настроил посланных мною от своего лица просить у вас чего‑нибудь, и от них сам получал, а, таким образом, получая чрез других, отклонял от себя подозрение, что беру сам. Но и этого никто не может сказать. Свидетели тому вы сами». Вот почему он и ведет речь вопросами, говоря: «Я упросил Тита и послал с ним одного из братьев: Тит воспользовался ли чем от вас? (умолих Тита, и с ним послах брата. Еда лихоимствова чим вас Тит?) Не так же ли он приходил к вам, как и я?» То есть, и он ничего не брал. Видишь ли, с каким тщанием старался он не только себя сохранить чистым от корыстолюбия, но и посылаемых им поставить так, чтобы не подать и малого предлога желавшим порицать его? Это гораздо выше того, что сделал патриарх (Авраам). Этот последний, возвращаясь с победы, когда царь давал ему часть военной добычи, отказался взять больше того, что съели его домочадцы; а он (Павел), как сам не пользовался, так и сотрудникам своим не позволял пользоваться даже необходимою пищею, чтобы таким образом совершенно заградить уста бесстыдных. Поэтому он не сам от себя говорит, что они ничего не брали, но, что гораздо важнее, представляет в этом свидетелями самих коринфян, чтобы свидетельство шло не от собственного его лица, но утверждалось на их приговоре. Так обыкновенно поступаем мы, когда дело идет о чем‑нибудь очевидном и не подлежащем никакому сомнению. «Скажите, — говорит (апостол), — разве кто‑нибудь из посланных нами обогатился чем от вас?» Не говорит: «Разве кто взял что‑нибудь у вас?» Но называет такое дело лихоимством, укоряя их тем, приводя в стыд, и показывая, что брать у кого‑нибудь против воли его есть лихоимство. И не сказал: «Тит», но: «кто‑нибудь», то есть: «Вы не можете и того сказать, что хотя один не брал, но брал другой. Напротив, не брал ни один из посланных».

«Упросил Тита» (умолих Тита). И это сказано с укоризной. Не сказал: «я послал Тита», но — «упросил» (умолих), показывая тем, что если бы он и взял что у них, то взял бы по праву; однако он и при всем том остался чистым. Поэтому опять спрашивает их: «Тит воспользовался ли чем от вас? Не в одном ли духе мы действовали?» (еда лихоимствова чим вас Тит? Не тем же ли духом ходихом?) Что значит: «в одном духе» (тем же духом)? То, что он все приписывает благодати, и показывает, что все достойное похвалы совершено не нашими трудами, но есть дело дара Духа и благодати. Подлинно, величайшая была благодать, когда терпевшие во всем недостаток и голодавшие ничего не брали ради назидания наставляемых.

«Не одним ли путем ходили?» (Не теми же ли стопами?) То есть: «Они нисколько не отступили от принятой мною осторожности, но сохранили то же правило».

«Не думаете ли еще, что мы [только] оправдываемся перед вами?» (Паки ли мните, яко ответ вас творим?) (ст. 19). Видишь ли, с каким апостольским благоразумием часто повторяет это? Так раньше сказал: «Не снова представляем себя вам, но даем вам повод хвалиться нами» (не паки себе хвалим пред вами, но вину даем вам похвалению) (5:12), и в начале послания: «Неужели нужны для нас… одобрительные письма к вам или от вас?» (или требуем извещавательных посланий) (3:1). «И все это, возлюбленные, к вашему назиданию» (Вся же о вашем созидании). Опять успокаивает их. Но даже и здесь не говорит ясно: «Мы не брали у вас по причине вашей немощи, но для вашего назидания», хотя, правда, яснее, чем прежде высказал, что огорчило его, впрочем, без укоризны. Именно, не сказал: «по причине немощи вашей», но — «чтобы вы получили назидание».

«Ибо я опасаюсь, чтобы мне, по пришествии моем, не найти вас такими, какими не желаю, также чтобы и вам не найти меня таким, каким не желаете» (Боюся бо, еда како пришед, не яцех же хощу, обрящу вас, и аз обрящуся вам, якова же не хощете) (ст. 20). (Апостол) хочет сказать нечто важное и для них неприятное; потому и представляет оправдание, говоря: «все это к вашему назиданию» (вся же о вашем созидании), а присовокупляя: «опасаюсь» (боюся), смягчает то, что намерен был сказать. Это уже показывает не высокомерие или учительскую власть, но отеческую попечительность, когда он страшится более, чем сами согрешившие, и с трепетом приступает к их исправлению. Но даже и так не нападает на них и говорит не прямо, а в виде сомнения: «чтобы мне, по пришествии моем, не найти вас такими, какими не желаю» (еда како пришед, не яцех же хощу). Не сказал: «добродетельными», но: «какими не желаю» (не яцех же хощу), везде употребляя слова, выражающие дружескую любовь. И слово «найти» (обрящу) выражает нечто неожиданное, равно как и «вам не найти меня» (обрящуся вам), поскольку то и другое — дело не произвольное, но необходимое, имеющее начало в вас самих. Поэтому говорит: «чтобы и вам не найти меня таким, каким не желаете» (обрящуся, якова же не хощете). Не сказал и здесь: «каковым я не хочу», но гораздо разительнее — «таким, каким не желаете» (якова же не хощете). Это было уже в его воле, хотя не главным образом, однако же, в его воле. Он мог опять сказать: «каковым я не хочу», и тем показать свою любовь; но не хочет, чтобы ослабевал слушатель; притом и речь его в таком случае была бы гораздо строже. А теперь он и им сильнее дал почувствовать, и себя показал более кротким. Так свойственно действовать его благоразумию — чтобы и рана была глубже, и удар легче. Потом, ввиду того, что сказанное было неясно, он раскрывает это, говоря: «чтобы [не найти у вас] раздоров, зависти, гнева, ссор, клевет, ябед, гордости, беспорядков» (да не како рвения, зависти, ярости, клеветы, шептания, кичения). Таким образом, что надлежало сказать в начале, он говорит в конце, потому что они восставали против него. Итак, не желая подать вида, что главным образом ищет своего, говорит сначала вообще.

2. Действительно, все вышеуказанное — клеветы, обвинения, разногласия — порождено было завистью. Зависть, как вредный корень, порождала раздражение, осуждение, высокомерие, и все прочее, а чрез них и сама еще более возрастала.

«Чтобы опять, когда приду, не уничижил меня у вас Бог мой» (Да не паки пришедша смирит мя Бог мой у вас) (ст. 21). В слове «опять» (паки) — новый упрек. «Довольно и прежнего», — говорит он, о чем и вначале говорил: «щадя вас, я доселе не приходил в Коринф» (щадя вас, не приидох в Коринф) (1:23). Видишь, как он выказывает и негодование и сердоболие? Что же значит слово «уничижит» (смирит)? Обвинять, наказывать, требовать отчета, восседать в качестве судьи, составляет, по‑видимому, славу, а он называет все это смирением. Он не только не стыдился этого смирения — того, что пришествие тело его немощно и слово уничижено, но даже желал всегда быть таковым, и просил, чтобы не дойти до противного состояния. Об этом дальше он говорит яснее, показывая, что считает для себя наибольшим смирением дойти до необходимости карать и наказывать. Но почему он не сказал: «да не пришед смирюсь», но: «чтобы опять, когда приду, не уничижил меня у вас Бог мой» (да не пришедша смирит мя Бог мой)? «Если бы это было не для Бога, — говорит он, — я не обратил бы на то внимания, не беспокоился бы о том, потому что я не самовластно и не самовольно налагаю наказание, но по (Божию) повелению». Выше он то же самое выразил, сказав: «чтобы и вам не найти меня таким, каким не желаете» (обрящуся, якова же не хощете); а здесь ослабляет речь и говорит с большею снисходительностью и кротостью: «чтобы не оплакивать мне многих, которые согрешили прежде» (восплачуся многих согрешших), — не просто «согрешили» (согрешших), но «не покаялись» (не покаявшихся). И не сказал: «всех», но — «многих», причем и этих многих не объявляет по имени, облегчая и этим для них возврат на путь покаяния и давая знать, что покаяние может исправить их преступления; оплакивает только не раскаивающихся, неисцелимо больных, остающихся в язвах. Итак, представь себе, какова добродетель апостола, если он, не зная за собою ничего худого, плачет о чужих грехах и смиряется за преступления других. В этом преимущественно и состоит долг учителя, чтобы соболезновать о несчастиях учеников, чтобы плакать и рыдать о язвах людей, ему подначальных. Потом исчисляет и роды греха: «в нечистоте, блудодеянии и непотребстве, какое делали» (о студоложствии и нечистоте, яже содеяша). Хотя сам (апостол) разумеет здесь блуд, но если тщательно вникнуть в дело, то можно назвать этим именем и всякий род греха, потому что хотя блудник и прелюбодей по преимуществу называются нечистыми, но и другие грехи производят нечистоту в душе. Вот почему и Христос называет иудеев нечистыми, обвиняя их не в одном блуде, но и в других пороках. Потому и говорит, что они очистили только внешнее (Мф. 23:26), и что «не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека» (не входящее сквернит человека, но исходящее) (Мф. 15:11). И в другом месте сказано: «Мерзость пред Господом всякий надменный сердцем» (нечист пред Господем всяк высокосердый) (Притч. 16:5). И вполне справедливо, потому что ничего нет чище добродетели, и ничего грязнее — порока. Добродетель светлее солнца, а порок смраднее навоза. И это могут засвидетельствовать сами погрязшие в навозе и живущие во тьме, если кто‑нибудь хотя несколько откроет им глаза. Доколе они остаются сами с собою и упиваются страстью, до тех пор, пребывая как бы во тьме, они бесстыдно погрязают в мерзостях порока, и хотя чувствуют свое положение, но не совершенно. Когда же кто‑нибудь из добродетельных обличает их, или только является пред ними, тогда они яснее видят свое жалкое положение, и, как бы освещаемые солнечным лучом, скрывают свою гнусность и стыдятся знакомых, хотя один раб, а другой свободный, один царь, а другой подданный. Так устыдился Ахав, увидев Илию, и, раньше, чем последний сказал что‑нибудь, уловлен был его одним взором. Обвинитель молчал, а он сам произнес осуждающий его приговор, говоря, как попавшийся в плен: «нашел ты меня, враг мой» (обрел еси мя, враже мой) (3 Цар. 21:20). Так сам Илия безбоязненно говорил тогда мучителю. Так Ирод, не снося стыда от обличений (а великий и трубный глас пророческого языка явно укорял его), вверг в темницу Иоанна. Как бы будучи обнаженным, он хотел погасить светильник, чтобы опять остаться во мраке. Или, лучше — сам не дерзнул погасить, но поставил в дому, как бы под спудом, а жалкая и несчастная женщина принудила его сделать это. Но и таким образом они не могли скрыть обличения, а только еще более обнаружили его, так как и спрашивавшие: «За что Иоанн посажен в темницу?» — узнавали причину, а впоследствии и все населяющие море и сушу, все, сколько доселе было, есть и будет людей, ясно узнали и будут узнавать об их гнусных делах, то есть о распутстве и убийстве, и никакое время не сможет истребить памяти об этом преступлении.

3. Такова добродетель! Так бессмертна память ее! Так одним словом поражает она своих противников! Действительно, за что (Ирод) заключил (Иоанна) в темницу? Почему не оставил его без внимания? Ужели бы (Иоанн) повлек его в судилище? Ужели бы наказал за прелюбодеяние? Все сказанное (Иоанном) не состояло ли в одном обличении? Чего же (Ирод) боялся и трепетал? Не простая ли это была речь, не одни ли только слова? Но они уязвляли его сильнее самого дела. (Иоанн) не повел его в обыкновенное судилище, но предал его на иной суд, суд собственной совести, и всех поставил над ним судиями, все в сердце своем полновластно произносили тогда над ним приговор. Потому‑то тиран и трепетал, не снося сияния добродетели. Видишь ли, какова сила любомудрия? Оно узника сделало славнее тирана, так что последний страшился и трепетал первого. Но (Ирод) заключил только в оковы (Иоанна); а беззаконная (Иродиада) подвигла и на убийство. Между тем, (Иоанново) обвинение падало больше на него, потому что не ей говорил тогда (Иоанн): «Для чего ты живешь с тираном?» Не обличал же ее не потому, чтобы она не подлежала ответственности (могло ли это быть?), но потому, что он хотел исправить все (начав с Ирода). Поэтому и укорял его одного, и мало того — даже и его укорял не строго. Не говорил: «Скверный и гнусный, беззаконный и мерзкий! Ты попрал закон Божий, презрел заповеди Божии, и силу свою сделал для себя законом». Он не сказал ничего такого, но и в обличениях его видна большая умеренность и кротость: «не должно тебе иметь, — говорил он, — жену брата твоего» (не достоит тебе имети жену Филиппа брата твоего) (Мк. 6:18). Такие слова более приличны учащему, нежели обличающему; вразумляющему, нежели наказывающему; руководствующему, нежели позорящему; исправляющему, нежели нападающему. Но, как я сказал, вору враждебен свет, грешникам ненавистен праведник, даже и при одном своем появлении: «Тяжело нам и смотреть на него» (тяжек нам и к видению) (Прем. 2:15). (Грешники) не могут сносить лучей его, как больные глаза — лучей солнечных. А многим грешникам тяжело не только видеть праведника, а даже и слышать о нем. Вот почему и та скверная и гнусная женщина, наставница, или, лучше сказать, убийца своей дочери, хотя сама даже не видела (Иоанна) и не слыхала его речей, устремилась на убийство, и распутно воспитанную дочь заставила распутно идти на убийство. Так сильно боялась она (Иоанна)! И что говорит? «Дай мне здесь на блюде голову Иоанна Крестителя» (Даждь ми зде на блюде главу Иоанна Крестителя) (Мф. 14:8). Бедная и несчастная, в какую несешься ты пропасть? Разве пришел твой обличитель? Разве он пред тобою, и беспокоит тебя? Иные говорили: «Тяжело нам и смотреть на него» (тяжек есть нам и к видению); а ей, как сказал я, тяжек был и для слуха, почему и она говорит: «дай мне здесь на блюде голову Иоанна» (даждь ми зде на блюде главу Иоанна). За тебя (Иродиада, Иоанн) в темнице, за тебя заключен в оковы; ты можешь тщеславиться любовью царя и говоришь: «Я овладела им, но и всенародно обличенный не охладел ко мне, не перестал меня любить, не отверг любодеяния со мною, но даже и обличителя заключил в оковы». Что же ты бесишься и неистовствуешь, когда и по обличении греха имеешь мужа? Для чего ищешь трапезы фурий и готовишь пир для убийц — демонов? Видишь ли, как ничтожна, как робка, как бессильна злоба, как она чем более одолевает, тем становится слабее? (Иродиада) не столько беспокоилась, когда Иоанн еще не был заключен в темницу, сколько тревожится, когда он уже связан. И потому настоятельно просит: «Дай мне здесь на блюде голову Иоанна». Для чего же — «здесь»? «Боюсь, — говорит она, — чтобы не обманули ложным известием об убиении, чтобы кто‑нибудь не избавил (Иоанна) от гибели». Но почему просишь не всего мертвеца, а одну главу? «Страстно желаю, — говорит, — видеть безмолвным язык, оскорбивший меня». Но, бедная и несчастная! Ты увидишь противное (как то и случилось): отсеченная голова будет говорить еще громче прежнего. Тогда Иоанн вопиял в одной только Иудее, а теперь его глас дойдет до пределов вселенной; и где ни войдешь в церковь, у мавров ли, или у персов, или даже на британских островах — везде услышишь вопиющего Иоанна: «Не должно тебе иметь жену Филиппа, брата твоего». Но (Иродиада) не умела рассуждать; она неотступно просит, требует, понуждает несмысленного тирана совершить убийство, боясь, чтобы он не одумался. А ты и отсюда познай опять силу добродетели. Не выносит праведника, когда он заключен даже в темницы, находится в оковах, молчит. Видишь ли, как порок бессилен и как нечист? Вот вносят на блюде человеческую главу вместо снедей. Что отвратительнее, что порочнее, что бесстыднее этой девицы? Что она сказала на диавольском зрелище, на демонском пиршестве? Видишь ли язык, и еще язык — один доставляет спасительные врачества, а другой носит на себе яд и уготовляет диавольское пиршество. Но почему она не велела обезглавить его среди самого пиршества, что доставило бы ей более удовольствия? Опасалась, чтобы (Иоанн), представши на пиршестве, своим видом и дерзновением не преклонил к себе всех. Потому и требует главы, желая воздвигнуть блистательный памятник любодеянию: «а она отнесла матери своей» (И даде матери своей) (Мк. 6:28).

4. Видишь ли награду за пляску? Видишь ли добычу диавольских козней? Я разумею не главу Иоанна, но самого мужа (Ирода). В самом деле, кто тщательно вникнет, тот увидит, что над царем одержана победа, что победительница сама побеждена, а обезглавленный увенчан, провозглашен победителем, и по смерти своей еще сильнее поражает страхом сердца грешников. А что сказанное — не пустые слова, спроси самого Ирода. Когда он услышал о чудесах Христовых, то говорил: «это Иоанн Креститель; он воскрес из мертвых, и потому чудеса делаются им» (сей есть Иоанн; той воскресе от мертвых и сего ради силы деются о нем) (Мф. 14:2). Так сильно он боялся и непрестанно трепетал, и никто не мог освободить его от страха совести; напротив — судия этот оставался неподкупным, мучил его, и каждодневно наказывал за убийство. Итак, зная это, убоимся не претерпевать, но делать зло. Одно есть победа, а другое — поражение. Потому и Павел говорил: «Для чего бы вам лучше не оставаться обиженными? Но вы [сами] обижаете и отнимаете, и притом у братьев» (почто не паче обидими есте? Но вы сами обидите и лишаете, да еще братию) (1 Кор. 6:7, 8). Терпящему зло готовы венцы, награды и прославление. И это можно видеть на всех святых. Если же все таким образом увенчаны и провозглашены победителями, то и мы пойдем тем же путем; будем молиться, чтобы не впасть в искушение; а если оно придет, то, вооружившись мужеством, покажем должную ревность, чтобы получить нам будущие блага, благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу и Святому Духу слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

толкования Иоанна Златоуста на 2-е послание Коринфянам, 12 глава

СТАНЬТЕ ЧАСТЬЮ КОМАНДЫ

Получили пользу? Поделись ссылкой!


Напоминаем, что номер стиха — это ссылка на сравнение переводов!


© 2016−2024, сделано с любовью для любящих и ищущих Бога.